В одной из палаток, над дверьми которой гордо красовался крупный авиационный значок, заседала техническая комиссия. Седоволосый, сероглазый, смуглый человек, пыхтя трубкой, говорил:
— Здесь вам не Англия и не Франция. Азарт и рекордсменство мы должны вводить в рамки. Пусть лучше не будет мировых рекордов, но и ни одной жертвы. Понимаете? Ни одной жертвы!
И техническая комиссия с тщательностью врачей осматривала планеры.
Четыре планера — легкий, как игрушка, «Сокол», два моноплана «Сурдес» и «Мятеж» и аляповатый тяжелый двухместный биплан «Демон» были забракованы. Их конструкторы ходили хмуро. Несколько раз они пробовали переубедить техническую комиссию. Ничего не выходило. Планеры выбывали из состязания как технически несовершенные.
Зато счастливцы-конструкторы, чьи планеры проходили трудный технический искус, ходили с гордыми улыбками, с яркими глазами, с выпяченной грудью. Они браво посматривали на парящих орлов, словно хотели сказать:
— Летайте, товарищи, летайте. Мы тоже скоро полетим!
На состязания прибыли тридцать четыре планера. Тридцать планеров были допущены до состязаний. Испытания на. прочность проводились строго. На одноместный планер вместо одного сажали троих.
Часовая стрелка совсем остановилась, обрела неподвижность, замерзла, — или это казалось Христе?
В последнюю минуту он струсил. Кто даст разрешение ему, болгарскому самоучке, в желтой рубахе и тарликах, принять участие во всесоюзных состязаниях, когда четыре великолепных планера сиротливо стоят в сторонке и хмурятся их конструкторы, может быть, знаменитые военные летчики?
Христя выжидал, отыскивая хоть одного знакомого летчика. И Христя отыскал. Он уже собирался итти в Коктебель обедать, как вдруг из палатки вышел высокий, широкоплечий, с шрамом на щеке летчик, тот самый, который сказал ему:
— Без математики шею сломишь.
Смуглые щеки Христа стали горячими.
— Здравствуйте… — сказал он. — Я послушался вас и учил математику.
— Какую математику?
Летчик поднял глаза на Христю и, тепло улыбаясь, приветствовал его:
— Ба! Да это болгарский чемпион! Здорово, брат, здорово! Ну что, летим?
— Летим, — отвечал. Христя и сам испугался того, что сказал.
Не давая опомниться летчику, Христя заговорил быстро, комкая слова, волнуясь, путаясь:
— Помогите мне лететь. У меня планер «Карадаг» в горах. Его чуть не изломали болгары… Двенадцать пробных полетов… Вот, честное слово, — один раз только падал…
Летчик потер лоб.
— Ты, брат, того… успокойся. Я ни винта не понимаю. Зайдем-ка в палатку, да расскажи толком. У тебя, брат, кровь горячая…
В палатке за столиком, где были консервы, шахматы, фляжка и газета «Красный Крым», Христя сбивчиво, но подробно рассказал о своей упорной работе, о черном планере «Карадаг», о ливне, о гневе болгар…
Летчик, слушал внимательно, иногда потирая лоб:
— Здорово, брат, здорово!
Когда Христя кончил свою горячую повесть, летчик сказал;
— Обещать твердо не могу… Но попытаем. Надо, брат, посмотреть твой «Карадаг».
Летчик вышел из палатки и крикнул кому-то. Подали маленький лакированный автомобиль. Первый раз в жизни Христя сел в автомобиль. Рядом с ним сидел летчик. Автомобиль помчал. Поплыли желтые степи. Избушка, где стоял планер «Карадаг», была на пути из Коктебеля в Отузы. Оставив авто на дороге, летчик и Христя добрались до нее пешком. Покрытый черной краской стоял планер, похожий на горного ворона необычайных размеров. Христя жадно следил за лицом спутника. Непроницаемо было летчиково лицо.
— Здорово, брат, здорово, — отозвался наконец летчик. — Планерик маленький. Мы его можем увезти сейчас.
И не успел Хрисгя ахнуть, как летчик начал разбирать планер. Христя стоял удивленно и даже растерянно: приставлялось ему, что только он может собрать и разобрать искусственную свою птицу.
Планер погрузили на авто и тихим ходом двинулись к лагерю планеристов.
* * *
Если бы осеннее крымское небо, вскосматившись седыми тучами, ударило новым тропическим ливнем, снова сорвало бы мосты и унесло в море коров, не удивился бы так овечье-винно-кукурузный Коктебель, как удивился он Христиной хитрости.
Из хаты в хату, из виноградника в виноградник, из садика в садик ползла диковинная весть:
— Христина машина цела!
— Христя будет летать!
— Христя обманул небо!
Василь, дед Христа, заболел или притворился больным. Он лежал в хате и стонал. Он привык уже, что его имя произносилось с уважением, словно над седой головой его радужными бликами горел пророческий нимб. Он тысячу раз рассказывал Коктебелю легенду о раз’яренном небе и гибели чортовой машины Христа — и вот…
— Христя, Христя! Ты не жалеешь дедуси и еще раз не жалеешь дедуси… — стонал Василь.
Но Христа не было поблизости. Христя был в лагере планеристов. Да и одного ли Христа не было в эти дни в Коктебеле? Весь молодой, смуглощекий, черноволосый и кареглазый Коктебель был в лагере планеристов, ожидая, когда Христя полетит. Даже рыжий Николка терся около лагеря. Он еще надеялся, что этот мошенник Христя сломит себе шею. Коктебельцы допытывались, как спас Христя машину и где хранил ее, но упрямый болгарин отвечал насмешливо:
— Спросите Николку. Он за мной следил.
В разговорах, в толках, в пересудах, в волнении, в смене желтых дней и синих ночей настал срок планерных состязаний. В лагере планеристов выросла красная трибуна, увитая зеленью, с высоким шестом.
Автобусы привозили ежечасно новых и новых гостей — из Феодосии, Алушты, Судака, Старого Крыма. Были и далекие гости — из шумно-кипучей Москвы и гранитного и чугунного Ленинграда. В день открытия состязаний, под тысячеголосое «ура» ожившей степи, под медные гимны двух оркестров, под салют десятка винтовок опустились две алюминиевых птицы, два самолета из Севастополя.
На трибуне появился человек с широкой грудью, украшенной орденами Красного Знамени. Он что-то прокричал свежо и молодо. Тысячная толпа не слышала его слов, но все поняли, что состязания открыты. Снова хлопнули выстрелы салюта, взревели мажорными мелодиями медные глотки оркестров — и красный флажок, как пурпурное пламя, поднялся на шест и лизнул горячим языком холодное осеннее небо.
Потом, как обычно на трибуну, всходили широкогрудые люди и говорили приветственные речи орлиной породе завоевателей воздуха. Голоса были звонкие и чистые, но слышали приветствия только зрители у трибуны, и до пестрой тысячной толпы, пришедшей за десятки километров из аулов, деревень, виноградников и поселков, долетали лишь медные голоса труб.
Толпа, как зачарованная, смотрела на машины. Общий старт планеров представлял величественную картину. На желтой поляне, под густо синим небом выстроились в ряд тридцать одна птица с распростертыми крыльями. Оперение их разнообразно — серебряное, серебристосерое, пепельнобелое. И только в самом конце вереницы, рядом с серебряным бипланом «Буревестником» скромно стоял угольночерный «Карадаг» Христа Иванникова.
Техническая комиссия последний раз осматривала ватагу планеров. Около «Карадага» комиссия задержалась, и сердцу Христа стало тесно в клетке из ребер.
Осмотр кончен. Планеристы тесной толпой двинулись к вершине горы. Туда же перенесли легкий серебряный биплан «Эврика». Этот счастливый искусственный орел открывал старт. Ему удивлялись. О нем говорили. Ему завидовали. Не дождавшись взлета «Эврики», корреспондент «Вечерней Москвы» помчался на велосипеде в Коктебель на телеграф. У него репортерское рекордсменство — первым послать телеграмму о начале состязаний…
Через двадцать две минуты репортер мчится назад. Текст телеграммы ползет по проводам Коктебель — Феодосия — Джанкой на Харьков и Москву. В телеграмме ликующая строчка: