— Ах, злодей! Полное изменение сценария. Ведь, это он ее, Аниту, прикладом по глазу!
Мейчику дали дорогу. Его высокая, красивая фигура во флотской форме ярко вырисовывалась в самом центре шлюпки, в фокусе аппарата, как с удовольствием заметил Каррихамец. На палубе визжали две ушибленные героем-любовником девочки. Дону Пабло не пришло и в голову чем-нибудь помочь им. Он энергично вертел. Шлюпку спустили. К сожалению, этот важнейший момент не мог быть зафиксирован до конца, потому что перила шканцев и самый настил, на котором стоял режиссер, обвалились куда-то вниз, и он, торчмя головою, полетел не то в волны, не то в трюм и, больно ударившись о что-то твердое, потерял сознание.
Он был подобран командою катера, спасшего всех пассажиров, с переломленною рукою.
— Диво, что вы еще так дешево отделались! — говорил ему доктор в Лиссабонской больнице. — Ведь, вы упали с трехсаженной высоты!
— А аппарат? — со стоном воскликнул раненый.
— Целехонек. Успокойтесь. Он, кажется, беспокоит вас больше, чем ваши голова и рука. Да вот и ваш оператор. Он постоянно заходил к вам, все ждал, когда вы очнетесь.
Старик Матиас прихрамывал, но имел самый бодрый вид — и торжественно произнес, вытаскивая объемистый пакет:
— Сенор! Все фильмы вышли великолепно!
Старый, опытный директор-распорядитель «Кастильского Кино», дон Ромуальдо Гнейпера, сидел со всею дирекциею в темном зале и, нахмурившись, смотрел на фильмы, которые демонстрировались на экране доном Каррихамецом и Матиасом. Режиссер, с гордостью начавший эту демонстрацию беспримерных фильм, вглядывался в его лицо все с большею тревогою.
— Мы обсудим, — сухо сказал ему директор.
И все правление акционерной компании «Кастильского Кино» проследовало в роскошный кабинет, за дверями которого героические операторы остались, как подсудимые, ожидающие своего приговора.
— Я думаю, господа, что здесь не может быть двух мнений, и мы все будем единогласны. — произнес дон Гнейпера: — эти фильмы никуда не годятся!
Раньше всего, конечно, совершенно невозможна их идея. В кино, как в мелодраме доброго, старого времени, публика любит возвышенность человеческого духа, все, что характеризует человека с его идеальной стороны. Публика любит благородство, подвиги самоотвержения. А тут мужчины во время кораблекрушения ведут себя какими-то зверями. Это отвратительно. И еще, заметьте, матросы. Злодеем в кино может быть банкир, как и было написано автором, но никак не весь морской экипаж, состоящий из доброго испанского народа. Ни один испанец не может выпустить подобной фильмы.
— Да, это не патриотично, — согласился один из членов правления.
— И не демократично, — добавил другой.
Третий молчал и лишь сосредоточенно сосал свою сигару. Дон Гнейпера продолжал:
— Это не патриотично, не демократично и не художественно. И вот именно с художественной стороны фильма не удовлетворяет самой снисходительной критики. Видели ли вы, господа, на фильме, снятой снизу, этих двух пассажиров на переднем плане? Ведь их рвет. Рвет самым невозможным образом.
— Качка…
— Может быть, сделать купюру?
— Невозможно! В это время происходит главная сцена! Герой, бьющий свою невесту по глазу прикладом револьвера. Помилуйте, какая же публика стерпит подобную мерзость?
— Я нахожу, что дети вообще ревут с самыми противными и неестественными гримасами, — заметил один из членов правления. — Они не вызывают ни малейшей симпатии. Прямо комическое впечатление.
Тут третий вынул сигару изо рта.
— Как неестественными? Можно сказать все, кроме этого. Господа, разве вы забыли, что фильмы с натуры? Ведь, это — мировая сенсация!
— Никакой сенсации, — холодно ответил дон Гнейпера.
Но третий спросил: — А правда?
— Какая правда? Кино, как театр, условность, а не правда. Так на экране не плачут, так на экране не дерутся и не терпят крушения. Падать надо эстетично, а не так, как эти девченки, и драться, не разбивая друг другу физиономий, — особенно женщинам.
— Я предлагаю, все же, — сказал третий член правления, — по крайней мере, назначить сверхурочные награды режиссеру и оператору, свертевшим их с опасностью жизни.