хватается за облака
миллионом лучей,
бездомное,
пьяное.
Ползет высоко над землей,
тащит себя на небо.
Выжигает воздух вокруг,
жжет себя изнутри,
умирает само от себя,
и упрямо ползет,
чтобы встать в зените.
Встает, качается на звездном ветру.
Смотрит вниз, высоко ли падать.
Тянет лучи к земле,
хочет кого-то найти.
Шарится, ищет,
тычется в стекла,
гладит по лицам,
щупает нос и щеки,
губы. Рты.
Ищет весь день,
никого не находит
и прячется в облаках.
Думает —
хорошо бы отсюда упасть
и разбиться всмятку,
разлететься лучами,
распылиться фотонами,
стать звездным ветром.
Но земля не пускает,
держит своей атмосферой,
приходится — осторожно,
по шажочку,
по капле
стекать
лучами,
золотой кровью
пачкая облака.
Солнцу жарко,
его лихорадит.
Чумные темные пятна
проступают на солнечной коже,
оно рвет себе грудь, чтобы стало легче,
но там, внутри, только солнечный ветер,
и больше ничего нет.
Солнце тащится вниз, умирать.
Спускается к океану,
такое маленькое и слабое,
что даже арктический лед
смеется над ним.
В океане тихо и гулко,
пахнет солью,
камнями,
прибоем
и черными скалами.
В океане бездонная пустота.
Солнце шевелит плавниками,
бьет хвостом,
разевает пасть,
длинное, тяжелое,
ничье.
Далеко-далеко на севере
синий солнечный кит
уходит в черную глубину.
Дальше.
Глубже.
Далеко-далеко на севере
в океан сползает ледник.
Старый-старый.
Синий.
Соленый.
С грохотом,
с треском
разрывает себя на части,
крошит себя в океан
огромными глыбами.
Они плывут по течению,
красивые,
мертвые,
ледяные.
Солнечный кит
кусает их из глубины,
чтобы завтра, когда опять
карабкаться,
кашлять,
жечься,
внутри было холодно
северно
снежно.
Солнечный кит живет
сто тысяч лет
сто миллионов
пять миллиардов
триллион восемьсот дней.
Нас еще не было,
а он уже был.
Никого еще не было,
а он уже был.
Никого не будет,
Никого нет.
Ничего нет.
И нас нет.
Глава 34
— Почему ты здесь?.. — спросил Майкл.
Они сидели в общей комнате за одним столом. Майкл смотрел в книгу, Уизли лепил из фарфоровой глины миниатюрные вазочки и расставлял их в ряд.
С литературой у Майкла складывалось не очень. Ему проще было слышать голос, а не бегать глазами по строчкам. Он отвлекался, то и дело поднимая взгляд, и наконец отодвинул книгу. Смотреть на руки Уизли было куда увлекательнее, чем осиливать какой-то модный роман. Отложив его, Майкл понял, что даже не вспомнит, как зовут героев и в чем там суть. Хотя он намеренно выбрал чтение полегче, фэнтези, что ли. Он иногда думал, что если у него в середине чтения отобрать одну книгу и подсунуть другую — он даже не заметит, что что-то не так.
— Есть только одна причина оказаться в рехабе, — сказал Уизли, ровняя тоненькое горло вазочки. — Я хотел жить.
Он замолчал, явно не собираясь продолжать. Майкл смотрел на его пальцы, как загипнотизированный. Такие эффектные руки, что это их надо было лепить, а не ими. Артистичные, музыкальные. С удлинненными, красивыми ногтями. Может, раньше он был музыкантом?.. Майклу постоянно мерещилась у него в руках то ли скрипка, то ли что-то еще более удивительное. Лютня, что ли.
— Я имел в виду — что с тобой случилось? — спросил он, окончательно отложив книгу. — До рехаба. Почему ты начал пить.
— А почему ты сел на кокаин? — невозмутимо спросил тот. — Я что, должен вывалить тебе историю своей жизни?
— Нет. Не должен.
— Вот я и не буду.
Он сказал это резко, но как-то не зло. Будто щелкнул по носу. Майкл подпер подбородок ладонью, продолжая его разглядывать. Он был, как картина. Взгляд скользил по нему, отдыхая на копне медных волос, падающей на плечи. На ровных тонких бровях, острым уголком опущенных вниз. Ему бы позировать для художников или скульпторов. За такой типаж кастинговые агентства отгрызли бы себе руки по локоть. В такого влюбляться бы, вдохновляться им, писать ему стихи и читать их, волнуясь, с мятого бумажного листка. Майкл смотрел, рассеянно улыбаясь. Его необъяснимо тянуло разговаривать с этим парнем. Он не понимал, почему. Он ни с кем не хотел обсуждать, что с ним случилось, а сейчас — то ли хотелось излить душу, то ли думалось, что этот, искалеченный — поймет. То ли просто Уизли так спокойно молчал, что его молчание было, как колодец, в который что ни брось — все канет на дно и никогда не вернется.