Нашу проклятую команду ставили в основном на камбуз, накрывальщиками на старшие курсы. Это считалось самым страшным, что можно придумать. И вот почему. В шестидесяти процентах из ста из этого наряда люди попадали с травмами различной степени тяжести в госпиталь и лазарет. Большинство из «старшеков» раскачены до одури и напоминают гигантские горы мяса, без отчетливой рельефности. Все они жрали анаболики и кололи себе гормон роста, который давали свиньям. При этом успевали напиваться и расшатывать и без этого травмированную психику наркотой. Они хотели есть, всегда и много. Их маленькие головы были созданы только для того, чтобы жевать и глотать все, что возможно переварить. (У динозавров тоже был мозг с грецкий орех). У каждого из них была своя тарелка, вилка, чашка, половник, ножик. Со своим неповторимым узором. (И где они их доставали?) Если ты перепутал местами вилки или ложки, или поставил не тому чашку с бабочкой на боку, ТЫ БУДЕШЬ ИЗБИТ!
КРАК! – разбивается тарелка о твою голову, но не плашмя, а ребром, чтобы рассечь. Чтобы увидеть твою кровь, стекающую со лба на подбородок. Чтобы показать тебе, что ты расходный материал. Ты – никто! И до третьего курса будешь никем!
Если на тарелке, стакане, вилке, ложке разводы или засохшие капельки воды, ТЫ БУДЕШЬ ИЗБИТ!
– АЙ! – произносишь ты и смотришь, как вилка или заточенный ножик торчат из твоей ноги, как будто там были всегда. Ощущение боли будет бежать к твоему мозгу еще секунд пятнадцать. Мозг еще не понял, что телу больно.
Если кому-то не хватит еды, потому что его товарищ, пришедший раньше, съел что-то лишнее, или кто-нибудь захочет еще чего-нибудь, и ты не сможешь это достать, ТЫ БУДЕШЬ ИЗБИТ!
БАЦ! ХРУМ! – дернув головой от удара, падаешь на битое стекло на полу, стараясь не наткнуться на него руками.
Если ты не принесешь после отбоя на всех, кто «попросил», картошки, масла и хлеба, ТЫ БУДЕШЬ ИЗБИТ!!!
Стук! Стук! – глухо отзывается твоя голова, которую бьют о кафельный пол гальюна, и ты видишь, как твоя кровь липкой жижей течет в дренаж. После этого тебя обольют водой и кинут тебе пузырек йода, а могут и обоссать, если не встанешь с пола.
Они ведь должны поесть после отбоя. И тащишь к ним после полуночи, когда заканчиваешь мыть и убирать, добытые правдами и неправдами мешки с провизией. Сам не жрешь, все им тащишь. А ведь кому-то из них, как всегда, не хватит. Там можно остаться на всю ночь, и тебя никто не хватится. Всем наплевать. Можно вместо сна чистить картошку, гладить им форму, чистить их сортир…
Тебя могут «поставить на бабки». Прийти и сказать:
– Давай пятьсот рублей.
– У меня нет, – говоришь ты.
А сто пятьдесят килограммов мяса, жира и костей отвечают:
– А меня это не ебет. Чтобы к полуночи были. Что хочешь, делай. Хочешь, грабь. Хочешь, кради. Но деньги мне найди.
Если ты не находишь, у тебя начинают тикать проценты. Тик-так. Тик-так. С каждым ударом часов ты должен все больше и больше, а они приходят, избивают тебя и «вежливо просят» их поскорее отдать. Как будто я у них эти деньги занял и не отдаю.
Я уже пятнадцатый день в этом долбаном наряде. Все, сегодня я больше не выдержу. Как только кто-нибудь из этих примитивных дебильных организмов захочет меня ударить, я убью кого-нибудь из них. Или покалечу. Ну и меня, скорее всего, убьют, а потом скажут, что я упал на пол и ударился затылком. Сильно-сильно упал и сильно-сильно ударился. И не будет других свидетелей, кроме этих. В этой системе, в организме Чебурашки, не найти правды никому. Их больше и их много. Но мне все равно. Меня ведь нет…
– С Путиным! – я опять слышу ее…
…Я открываю глаза. Веки тяжелые, как будто превратились в крышки железных мусорных бачков, только не скрипят. Где я? Капельница в руке, значит, в больнице. Чуть-чуть вспоминаю. Я не стал отступать от задуманного. Я слишком устал от всего этого. Я бил со всей своей силы, а затем впился кому-то из них в горло обеими руками и наслаждался тем, что чувствовал, как жизнь выходит из этого морального урода через вздувшиеся жилы и синеющее лицо. А потом все. Меня сзади ударили толстостенным железным половником по темечку (это я узнаю позже), и теперь я здесь.
Подходит медсестра. На ее груди, а точнее на халате надпись «Реанимация». Так, понятно, где я. Медсестра говорит:
– Не шевелись первое время – это вредно.
Я ничего не говорю. Меня тошнит и, кажется, сейчас вырвет. Это всегда так после сотрясения мозга, но в этот раз слишком уж сильно.
Краем глаза я вижу человека на соседней койке. Молодой парень хилого телосложения держится за живот и стонет. Ему больно, и он сильно жмурит глаза и сжимает зубы с каждым стоном. На его стон приходят два молодых врача, то ли старлеи, то ли капитаны.
– Хватит симулировать! – кричит один.
Второй бьет его по голове и тоже кричит:
– Хватит КОСИТЬ! Еще и не служил толком!
Парень стонет. Старлеи орут. Меня тошнит.
Медсестра подходит и, втыкая в вену шприц, шепчет:
– Спи, тебе надо поспать.
Я засыпаю. Мне снится темнота…
…Просыпаюсь. Не знаю, сколько времени и какой день, потому что нет календаря и единственные часы на стене остановились давным-давно в пол-девятого. Да и плевать мне на это. Больно, но поворачиваю голову вправо – соседняя койка-каталка пустая, парня нет. Хочу писать и пытаюсь позвать медсестру. Во рту пересохло, и потрескались губы. Слышится свист. Оказывается, это я так пытаюсь что-то сказать. К левой руке присоединена капельница, как и в первый раз, когда я пришел в сознание. Пытаюсь повернуться на боку, не шевеля рукой с иголкой внутри, чтобы попытаться встать или дотянуться до утки под кроватью, она должна там быть.
Сначала болит рука, а затем начинает пульсировать что-то в голове и темнеет в глазах. Мычу. Громко мычу. Приходит медсестра. Красивая. В реанимации и хирургии они почти все красавицы. Умирающим они становятся проводниками в другой мир – ангелами. Живым они становятся стимулом стремиться к жизни, как нечто прекрасное, ради чего и стоит жить. Если бы они были некрасивыми или злыми, то многие бы умирали от этого. Как хорошо, что это не так.
Знаком показываю, что хочу пить. Пью, и пока мне кладут утку на край кровати, спрашиваю:
– А где тот парень-сосед?
– Умер, – коротко отвечает она и наклоняется вынуть из моей руки иглу капельницы. Я вижу очертания ее грудей. Да, уже жить хочется немного больше.
– А что с ним произошло? – тихо спрашиваю я. – Ну, отчего он умер?
– Что-то там порвалось внутри, и началось сильное кровотечение. Спасти не удалось, – нехотя отвечает она.
– Те врачи называли его симулянтом, как в черном анекдоте. Не знаю, может, вы слышали? – и, не дождавшись от нее ответа, продолжаю. – Один врач говорит другому: «Помнишь симулянта из тридцать восьмой палаты? «Да, – говорит второй врач. – А что?» А первый ему с подковыркой-издевкой отвечает: «Так вот, представляешь, сегодня помер».
И пытаюсь улыбнуться. Скорее всего, получается измученный зверский оскал. Медсестра натянуто улыбается несколько секунд и прикладывает к выступившей капли крови из моей руки кусочекваты, смоченный спиртом.
– А я буду жить? – почему-то спрашиваю ее.
– Будешь! – резко отвечает она и сгибает мою затекшую руку в локте, прижимая вату. Рука начинает болеть.
– А тому парню ты тоже так говорила?
Она молча уходит с моей наполненной уткой, оставив меня снова одного, и я засыпаю с мыслями: «может быть, и зря я буду жить»…
Меня перевели в общую палату уже через несколько дней. Я быстро поправлялся и не хотел умирать (спасибо медсестрам). Я много спал и прогуливался по парку во внутреннем дворике. Раны и синяки заживали и проходили. На все вопросы врачей отвечаю, что упал с лестницы. Они ничего не могут изменить в МОЕМ мире, и проблем из-за правды добавится только у меня. Один раз позвонил родителям, попросил заехать и привезти сигарет, потому что свои уже кончились. Отец, снявший трубку, начал орать: «Тебе уже не десять лет!!! Сам решай свои проблемы!!! Уже месяц, как тебе исполнилось восемнадцать!!! Я ничего тебе не должен, ты и так взрослый, совершеннолетний урод!!!»
Я вешаю трубку и думаю: «Наверное, самые несчастные дети – дети военных». Хотя, с другой стороны, есть же поговорка, что самые несчастные дети – дети психологов. Блин, у меня же он еще и гребаный психолог. Значит, бывает такое, что совпадает. С другой стороны, у гипнотизеров ведь тоже есть дети. Тем вообще не повезло: «Девочка моя, на счет «три» ты откроешь глаза и расскажешь, что именно тебе понравилось в ДИСНЕЙЛЕНДЕ». Они могут внушить, что ты уже поел сегодня сладкой ваты или шоколадок.