Но еще неординарнее повел себя Никон в 1652 году, в момент своего избрания на патриаршество. Когда Собор, повинуясь воле Тишайшего, назвал его имя, он решительно отказался принять патриарший посох. Уговоры продолжились в Успенском соборе, куда чуть ли не силком привели новгородского владыку. Никон упорствовал, почитая себя недостойным столь высокого выбора. Едва ли отказ митрополита вызвал удивление: отказ— норма поведения, своеобразное свидетельство соответствия предлагаемому сану. В конце концов отказывался от царства Борис Годунов, упорствовал уже нареченный в патриархи Филарет Никитич. Но Никон превзошел всех. Он был непреклонен. Трудно сказать, что это было — экспромт, столь свойственный импульсивной натуре патриарха, или заранее тщательно продуманные и взвешенные действия. Не случайно о Никоне писали, что тайна его личности — в его темпераменте. Во всяком случае, страстно мечтающему о патриаршем сане Никону нужна была не просто власть, а подлинно патриаршая власть, власть «великого государя». И он, не откладывая, принялся, упорствуя, ее добиваться.
Пьеса, разыгранная Никоном, окончилась триумфом. Удрученный царь, а следом и все присутствующие, не найдя иных аргументов умолить упрямого владыку, пали ниц на холодные плиты храма. То была необыкновенная минута, зримое торжество патриаршей власти! Никон дал себя уговорить, но потребовал: «Если вам угодно, чтобы я стал патриархом, произнесите обет в этой соборной церкви.., что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила святых апостолов и святых отцов и законы благочестивых парей. Если обещаете слушать и меня, как главного архипастыря и отца, во всем.., если дадите мне устроить церковь, то я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства».
Условия были приняты и закреплены клятвой перед чудотворными иконами.
Последующие четыре года стали временем наивысшего могущества патриарха Никона. Казалось, отныне он будет до самой смерти шествовать рядом с молодым государем, опекая и наставляя его во многотрудных государственных делах. О делах духовных и говорить не приходилось, то была вотчина патриарха, в которую царь Алексей не вступался. Все попытки духовных лиц обратиться к царю за заступничеством от Никона, тяжелый нрав которого очень скоро стал истинным бичом для высшего духовенства, им решительно отклонялись: то не его, царево, дело. Сам патриарх будто бы в самой грубой и непочтительной форме демонстрировал свою независимость в церковных делах. Когда заступники муромского протопопа Логгина, одного из сторонников древнего благочестия, потребовали разбора дела протопопа на том основании, что «тут дело великое, божие и царево», Никон отрезал: «Не нужен мне царский совет, я на него плюю и сморкаю!».
Саму реплику, переданную Нероновым, можно оставить на совести протопопа: в азарте борьбы он мог и не то услышать. Бесспорно другое: устранение светской власти во взаимоотношениях с церковью. Это тем более легко было сделать, что сам Алексей Михайлович мечтал об архипастыре, каким представлялся Никон. И даже когда впоследствии, принявшись за долгожданную церковную реформу, Никон стал совершать чрезвычайно неловкие и пугавшие всех поступки, царь лишь робко взывал к милосердию и благоразумию патриарха.
Но Никону уже было мало одной церкви. И не только потому, что властолюбивая натура побуждала патриарха вмешиваться в дела светские: в отсутствии одного «великого государя» другой «великий государь» — Никон — председательствовал в думе и издавал законы, причем и то, и другое делал с той ловкостью, которая превратила могущественную аристократию в смертельного врага патриарха. Однако существеннее другое: Никон изменял меру, соотношение между властью светской и духовной в пользу последней, реально возвышая свою власть над царской.
Парадоксально, но патриарх Никон до 1658 года кажется фигурой наступающей, а царь — обороняющейся. Между тем это далеко не так. Никон как раз начал с того, что пытался возвратить церкви утраченное, иными словами, именно он «оборонялся», отражая наскоки светской власти, прибегнувшей к упомянутым уже статьям Уложения и Монастырскому приказу. И дело здесь не в характерах, сильном и слабом, а в эпохе: по мере централизации и движения монархии по абсолютистскому пути государство не могло мириться с особым статусом церкви. То было столкновение неизбежное, продиктованное всем ходом перемен, с заведомым поражением священства. Хотя Никон привнес в это столкновение много личного, прежде всего — идеологию. Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом. Когда Никон «сидел» на патриаршем престоле, эта «идеология» не получила сколько-нибудь полного изложения по той простой причине, что патриарху было недосуг. Он ее по большей части реализовывал интуитивно, в делах и в поведении, которые и должны были явить новые аспекты во взаимоотношениях светской власти и церковной. А впоследствии вынужденное «безделье», приправленное острой обидой на «неблагодарного» царя, побудило Никона по оставлении патриаршего престола заняться изложением своих взглядов. Лишившись посоха, он вооружился пером и немало преуспел, доказав, что столкновение его с Алексеем Михайловичем вовсе не было делом случая.