Таковы были основатели Древнего Рима и сподвижники Владимира Ульянова; таковы сейчас сподвижники Андрея Колмогорова в Москве. Но пока в Кремле правит сталинский консорций бюрократов, истребивший ленинскую партию революционеров — диссидент Гумилев не может основать свой консорций в науке. Лишь через 20 лет, когда диссидентов в СССР перестанут расстреливать — тогда книги Гумилева увидят свет, а многие удалые физматики станут его заочными аспирантами. Пока гремят винтовки, ученые музы Клио и Урания помалкивают. Но ведь и Гомер проявился через четыре столетия после Троянской войны!
А пока ученое сословие готовит фигурки для послевоенной научной игры и пытается угадать ее будущие правила. Только что физик-наблюдатель Андерсон (недавний открыватель позитрона) обнаружил в космических лучах новую частицу — мюон, чья масса зажата между массами электрона и протона. Не тот ли это «мезон», чье существование недавно предсказал смелый японский теоретик Юкава? Такие мезоны, перескакивая в атомном ядре от протона к нейтрону, обеспечивают стабильность нашей атомной Вселенной.
Вскоре теоретики поймут, что в этот раз Андерсон открыл не то, что предсказал Юкава. Вместо очень нужного, но быстро распадающегося пи- мезона, Андерсон выделил самый заметный продукт его распада. Сей продукт сродни давно известному электрону, но гораздо тяжелее. Другие родичи этой семейной пары — загадочно легкие нейтрино, недавно предсказанные смелым и беспощадным критиком чужих гипотез Вольфгангом Паули. Судьба накажет этого теоретика: Нобелевскую премию Паули получит лишь после войны, а об открытии нейтрино узнает за два года до своей смерти. Мог бы и вовсе не дожить — как не дожил Ферми, отравленный радиоактивным облучением при создании уранового реактора!
Математикам такие опасности не грозят. Но и здесь хватает запоздалых открытий. Только что поляк Витольд Гуревич, вовремя перебравшийся в США, придумал высшие гомотопические группы — прямой аналог фундаментальной группы, придуманной Пуанкаре еще 30 лет назад. Как мог великий француз не заметить столь важную родню своего любимого детища? Да очень просто: Пуанкаре был геометр и аналитик, алгебраические хитрости он не любил. Вот и не заметил первое и главное семейство алгебраических инвариантов своих любимых многообразий! Зато увлекся вторым семейством инвариантов — так называемыми гомологиями.
Но и их Пуанкаре определил не лучшим образом; пришлось Колмогорову и Стинроду поправлять великого предтечу. Ну, теперь готово кольцо когомологий со всеми необходимыми в нем операциями. Что делать дальше?
Нужно уподобить удачно придуманные геометрами гомотопии и когомологии — геному живых организмов! При этом внешний вид организмов можно сопоставить с клеточным строением многообразий: его недавно открыл молодой американец Марстон Морс. Хотя все это мог бы заметить Пуанкаре — или даже Эйлер, двести лет назад! Но пока биологи опережают математиков и не уступают физикам. Ведь «отец дрозофилы» Томас Морган получил Нобелевскую премию в один год с Дираком и Шредингером!
Однако род людской изобретал и постигал математику гораздо быстрее, чем Природа создавала жизнь. Поэтому можно надеяться, что числа, функции и многообразия устроены значительно проще, чем бактерии, водоросли или членистоногие. Например: в гомологиях и гомотопиях многообразий, вероятно, нет «лишних» элементов, не отвечающих ни за какие детали внешнего вида многообразий! Частный случай этой мощной гипотезы предложил еще Пуанкаре: что всякое замкнутое и односвязное трехмерное многообразие есть сфера, больше ничего в геометрии нет!
Эта гипотеза появилась 35 лет назад; пройдет еще 65 лет, прежде чем она будет доказана математиками XXI века... Но другие трехмерные многообразия — «линзы», чуть посложнее сферы на вид, устроены генетически гораздо хитрее: этот факт только что обнаружил молодой британский геометр Джон Уайтхед, племянник знаменитого логика Альфреда Уайтхеда. Нет ли и в геноме гороха или дрозофилы «вторичной» структуры — вроде грамматики в языке, управляющей движением и изменением слов? Нечто в этом духе заметил Морган — но он не разобрался до конца в этих тонкостях, ибо не знает, из чего состоят исчисляемые им гены!
Никто из генетиков еще не знает, что каждая хромосома в клеточном ядре — это огромная молекула особой кислоты ДНК. Пожилой канадец Освальд Эйвери откроет эту странную (ибо небелковую) модель через шесть лет — в разгар мировой войны, когда слепой русский геометр Лев Понтрягин в далекой от фронта Казани узнает первые факты гомотопической «генетики» многомерных сфер. Не сведущий ни в генетике, ни в гомотопиях Лев Гумилев вырвется тогда из лагеря на фронт — чтобы заслужить право на научную работу по основной профессии после войны. Тогда же нобелевский лауреат Эрвин Шредингер, укрывшийся от войны в Ирландии, напишет замечательную книгу: «Что такое жизнь — с точки зрения физики?»