Так вот, мы утратили это. Мы больше не можем возвеселиться и возрадоваться на наших основах. Художники утратили свое основание, цоколь, на котором они стояли. Искусство потеряло уверенность в том, что оно — этот краеугольный камень. Почва уходит из-под ног, основы больше нет. Великий писатель, почти современный нам, Марсель Пруст мог прославлять краеугольный камень, говоря о брусчатке венецианской площади Сан-Марко,— в ее камнях он видел метафору искусства, вновь воздвигаемого на развалинах традиций. Когда-нибудь мы вновь обретем этот краеугольный камень, но сегодня мы его утратили. Нас одолевают тревога, неуверенность. Мы не знаем, куда идти. И можем ли мы еще ИДТИ?
Наш цоколь, наше основание — в руинах. Тем не менее я настаиваю на некоей утонченной неоднозначности этого момента, несомненно тревожного, как уже было сказано, но тревога эта порождает новые вопросы. Тревога эта не только негативна: когда некая конструкция предлагает себя на место разрушенного основания, к тревоге примешивается вопрошание. Именно в этом — смысл инсталляций Хааке и Уилсона: вопрошание, вос-стание, пере-ворот — Sub-version, re-volte — в этимологическом смысле слова (обращение к невидимому, отказ и смещение). Вопрошание — уже признак жизни, разумеется, еще слабо развитой, скудной, примитивной, но это уже некая истина, и она потрясает нас. Конечно, еще далеко до того, чтобы возрадоваться и возвеселиться, ответ еще далек, но все же это признаки жизни, обещание некой радости, тревожной и стесняющейся себя, но тем не менее существующей.
Многие молодые художники делают не просто объекты, но инсталляции. Что такое инсталляция? Всего лишь неспособность создать простую и насыщенную вещь, сконцентрировать метафизическую и эстетическую энергию в раме, в куске дерева, бронзы или мрамора? Возможно. Но, как мне кажется, есть еще что-то другое. В инсталляции призвано участвовать тело во всей своей полноте, со всеми своими ощущениями — зрением, слухом, осязанием, а подчас и запахом, обонянием. Как если бы художники вместо «объекта» помещали нас в почти сакральное пространство и призывали не созерцать образы, а приобщаться к сущностям. Причащение Сущему, конечно же, довольно смутному, примитивному, а подчас и пугающе грубому. Но призыв явственно слышен. Эти инсталляции молодых художников, все эти тюки и узлы, переплетения труб, вся эта машинерия — преодолевая мучительность утраченного основания, они несут иное сообщение: открытие того, что, быть может, высшая цель искусства — это воплощение. То есть желание заставить нас испытать, посредством абстракций, форм, цветов и объемов, некое переживание, некий реальный опыт. Воплощение, но также и повествование.
Роберт Уилсон. Пол
За этими инсталляциями прочитывается история: история Германии, история первобытного человека, история России, а может, и ничем не примечательные личные истории. Инсталляция предлагает нам рассказать наш собственный маленький роман. И — через наши ощущения, через наши истории — приобщиться к Сущему. И, хотя и несколько смутно, эти инсталляции — сообщники нашего упадка. Так как перед этими обломками, этими всполохами ощущений, этими разрозненными предметами вы больше не знаете, кто вы такие. Вы — на грани головокружения, быть может, черной дыры, на грани дробления психики, которое обычно именуют психозом или аутизмом. И в этом — устрашающая привилегия современного искусства; привилегия сопровождать нас в этих новых болезнях души.
Я отношу себя к тем, кто полагает, что мы живем в низкую эпоху. В своем романе «Старик и волки» я попыталась сопоставить сегодняшнюю ситуацию с закатом Римской империи. С той лишь разницей, что в те времена уже заявила о себе новая религия, еще не обретшая своего грядущего блеска, но уже потрясающая умы и ниспровергающая существующие представления. Конечно, я не уверена, что грядет новая религия, ни даже, что ее появление было бы желанно. Но я думаю, что мы все нуждаемся в некоем опыте. Я говорю о неизведанном, о неожиданности и изумлении; боль или восхищение — и лишь потом понимание этого потрясения. Возможно ли это? Быть может, и нет. Может быть, шарлатанство стало слишком легким в нашу эпоху, превращающую вес в зрелище или товар, и нет никакой «полосы отчуждения». И в таком контексте, разумеется, надлежит быть очень требовательными, то есть разочарованными. Я лично предпочитаю сохранить некую долю бдительного любопытства, внимания и открытости.