Разные группы людей пользуются разными словами и по-разному понимают смысл этих слов. У них различные представления о стимулах, которые побуждают людей произносить «слова». Зрение этих людей различается, как зрение рыбы и птицы. Кажется, это тот случай, когда нужен толмач.
Разные человеческие разновидности вырабатывают собственные социолекты, вот и все. Они могут выступать на равных. Кто будет возражать?
Но это утверждение взрывоопасно. Литературный язык — один из ключевых элементов великой письменной (цивилизационной) традиции. Литературный язык принадлежит области высокой и универсальной культуры. Эта культура воспринимается как оппозиция власти, как область свободы. Говорить о литературном языке как о социолекте — дурной тон, ибо лишает покоя и уюта.
Смех производителя норм оказывается смехом сквозь слезы. Ежели он ценность отклоняющегося от нормы наивного письма признал, то он подрывает существование группы, к которой сам принадлежит. Функция интеллигенции (интеллектуалов) — сертификация нормы (языковой, педагогической, психологической, идеологической и так далее). Как социальная группа она конституируется причастностью к признанию и высочайшему утверждению нормы для всех. Отсюда сильная и широкая по диапазону реакция на наивное письмо — от утробного смеха до звериной тоски. Словом, сложная и длинная история просвечивает за коротким смешком. Сложные и неуютные вопросы заставляет задать наивное письмо, вопросы себе самим...
Зипуны, балалайки, сарафаны — такая же игра в народное, фольклор, как греческие туники — игра е нечто возвышенное; никто и не думает увидеть в них подлинную Грецию, хоть и древнюю. Тем не менее балалаечная эстрада до сих пор всерьез выдает себя за народную, хотя представляет собой чаще всего бездарный перевод фольклорной музыки в масс-культуру.
Е. Г. Киселева освоила письменное повествование в той форме и в той мере, насколько это было возможно в ее социальной и культурной ситуации. Она проделала огромную работу, преодолевая расстояние, отделяющее ее от мира Письма, но барьер между ними остался не преодоленным. Этим барьером явилась норма русского литературного языка. Е. Г. Киселева не владела нормой в том смысле, что вообще не подозревала о ее существовании. Именно поэтому она не стала, как того хотела, субъектом письма, соавтором письменного гипертекста, который вырабатывается на русском литературном языке.
М. Козловский. «Музы»
«Неподражательная странность» письма Е. Г. Киселевой для культурного потребителя, то есть человека, прошедшего, например, школу чтения классического романа, затрудняет понимание текста. Читатель не знает, как к нему следует относиться- Профессиональный же редактор-публикатор должен точно знать, что именно он увидит в «сыром» оригинале, что именно достойно внимания других читателей, а что следует отбросить. Он принимает решения от имени коллективного читателя.
Записки Е. Г. Киселевой легко позволяют рассматривать себя как драму политического языка, позицию по отношению к идеологии. Действительно, в тексте обнаруживается довольно большое число случаев пользования языком идеологии. Напрашивается догадка, что «идеологически выдержанные» куски писались в расчете на начальство, из страха, по соображениям цензуры. Легко показать, что Е. Г. Киселева является жертвой власти языка и внеязыковых воплощений власти. И это не будет ложью.
Тогда редактор-читатель отвергает безыдейность и начинает выискивать в тексте Киселевой идеологию, оппозиционную по отношению к официальной. Текст читается как форма народного сопротивления.
Но с равным успехом читатель-редактор может придать запискам Е. Г. Киселевой свойства не политического, а художественного произведения, правда, не совсем состоявшегося. Киселевсксе «ручное письмо» действительно вызывает прямую ассоциацию с искусством примитива, с народным лубком, с массовой продукцией художников-недоучек и самоучек, со стихией ярмарочного балагана.
Неумелость письма легко поддается интерпретации в смысле безыскусности, наивности, свежести взгляда. Как в примитивной живописи, выразительны в своей технической беспомощности детали; «всесильный бог деталей, всесильный бог любви» (Б. Пастернак). Как и в примитивном искусстве, шокирует детская откровенность описаний. Эстетическое чтение хочет заставить поверить: перед нами художественный объект.