Как видите, выводы приходится формулировать с изрядной осторожностью. Она продиктована не только отсутствием прямых доказательств правильности наших предположений, но и тем еще, что мнение поздних исполнителей, пусть даже распространенное и кажущееся нам верным, зачастую отличалось от замысла творцов произведения. Сейчас самое время рассмотреть один такой факт, который, кстати, высвечивает и очень важную особенность соловьиного оружия.
Давайте снова представим себе, что мы придумываем существо, которое обладает необычайно сильным свистом. Какое качество звука было бы естественно преувеличить прежде всего? Конечно же, громкость! А в описании его действия на людей мы соответственно подчеркнули бы, что он оглушает. Так же мыслили и многие исполнители. В записях сюжета о Соловье-разбойнике встречаются указания и на громкость свиста, и на его оглушающий эффект. Последним даже пытались объяснить то, что произошло с людьми в Киеве: «Тут бояры оглушилися, падают они на кирпищат пол», «лежали по часу они, ничего не слышали» и т. п. Соответствующее развитие в вариантах былины получили защитные меры от свиста. Порой Илья Муромец накрывает князя и княгиню шубой, зажимает им уши («чтоб у них перепонки не полопались», сказано в одном тексте), а то и затыкает «листочками маковыми» уши себе и своему коню перед встречей с Соловьем в лесу.
Однако текстологически очень легко показать, что все это появилось сравнительно поздно. Свист Соловья-разбойника в его древнейшей, исконной обрисовке людей не глушил. Фантазия сочинителей образа почему-то не пошла по пути, который напрашивался и по которому так охотно устремлялась затем мысль исполнителей былины.
Странно? Пожалуй. Хотя, если первичной моделью для описания свиста Соловья послужил образ бури, особой загадки тут, может статься, и нет. Ведь буря, ветер страшны не громкостью производимого шума, а совсем другим — разрушительной силой, способностью сбить человека с ног… Стоп. Едва наметив решение одной загадки, мы сразу же упираемся в другую. Вид пригнувшихся к земле деревьев, трясущихся зданий и вылетающих окон мог, конечно, навести на человека страх но никогда, ни в одном варианте не говорится, что люди падали и умирали от этого ужасного зрелища. Человеческие реакции стоят в одном ряду с природными и прочими эффектами свиста, а не в причинной зависимости от них. На людей, как и на лес, и на дома, свист Соловья действовал «напрямую».
Так чем же он пугал людей — до обморока, до смерти? Некоей абстрактной «силой»? Пусть так; но странно, почему создатели образа не придумали какого-то непосредственно воспринимаемого человеком проявления этой силы, не попытались, например, гиперболизировать громкость свиста… короче, смотрите предыдущие абзацы. Какой-то заколдованный круг получается. Или жертвы Соловья-разбойника падали и умирали не от страха?
Увы, мы так и не получили четкого и целостного представления о характере действия свиста Соловья-разбойника. Нужно только добавить: не имели его и сказители XVIII–XX веков, на чьи тексты мы опирались. Все-таки дистанция в полтысячелетия — не пустяк. Ушли в прошлое мифологические взгляды, обусловившие фантастику былины, забылись факты, в соотнесении с которыми только и можно понять ее историческое содержание… Многое в традиционном тексте исполнителям приходилось осмыслять заново, неизбежно что-то додумывая, вырабатывая подспудно своего рода «художественную гипотезу» о тех давних эпических событиях. В результате, например, не только у нас, но и у сказителей родились альтернативные объяснения смерти и падения людей от свиста, причем одно из них (оглушение) явно неадекватно исконному пониманию этих мотивов, а адекватность другого (испуг) мы сами подтвердили лишь предположительно.