Классицизм недолго кичливо тешился разумом и гармонией, проповедь возрожденных античных трагических страстей (всепоглощающей любви и жертвенности) постепенно изжила себя. Мир человеческой красоты оказался принципиально нерегулируемым. Если, как учил Буало, «мерзкий гад» или «дракон» может оказаться на холсте прекрасным зрелищем, то отчего идущие еще из XVI в. требования высокой нравственности, добродетельности следует неукоснительно соблюдать. Они так же условны.
Не случайно в XVIII в. родилось слово «садизм». Оно было связано с именем французского маркиза де Сада, который полжизни провел в тюрьме за сексуальные бесчинства и неистовства. Слово «садизм» вошло в обиход и стало синонимом половых извращений, сопряженных с жестокостью и острым наслаждением чужими страданиями.
Но в атмосфере названной нами эпохи красота все-таки сопрягалась с так называемой пуританской любовью. Пуритане — от английского слова «чистый» — требовали предельной невинности и верности в любви. Все греховное становилось запретным. Плотские утехи объявлялись крамольными. В европейских гостиных стало модным покрывать белоснежными скатертями столы и стулья до самого пола чехлами. Ножки, разумеется, деревянные, но обнажать их для посторонних взглядов неприлично. После прихотливой пряности барокко такая стыдливость и предусмотрительность казались удивительными.
Герои пуританских романов говорят изысканным, чувствительным языком, свободным от двусмысленности. Вот, к примеру, диалог из романа Шеридана ле Фаню «Кармилла»:
«— Если бы сударыня удостоила воспользоваться нашим гостеприимством и решилась доверить бедняжку на это время попечению моей дочери и ее опытной гувернантки мадам Перродон, а также моему присмотру, мы были бы польщены и одолжены и окружили бы ее неусыпными заботами, дабы оправдать столь высокое доверие.
— Нет, сударь, я не хочу злоупотреблять вашей любезностью и радушием, — отвечала хозяйка несколько рассеянно.
— Напротив, сударыня, это вы окажете нам величайшую любезность, в которой мы весьма нуждаемся. Дочь мою постигла жестокая утрата: она лишена судьбою дружбы, на которую давно уповала».
О сударыне из этого диалога автор сообщает: во всем облике незнакомки было столько властного достоинства, и держалась она так непринужденно.
В атмосфере высокой галантности считалось непристойным попросить соседку положить на тарелку ножку цыпленка. Слово «ножка» так много сообщало необузданному викторианскому воображению… Нам, людям другой эпохи, непонятно, как может считаться двусмысленным слово «ножка». Можно ли представить, что намек на игривость усматривался пуританами уже в том, что на полке рядом стоят две книги, одна, написанная мужчиной, другая — женщиной…
Представления о красоте человеческих отношений связывались с целомудрием, скромностью. Немецкий поэт Л. Эйхродт стал печатать в одном из мюнхенских изданий стихи, посвященные семье, дому, патриархальным традициям. Он помещал их под псевдонимом Готлиб Бидермейер. Нет, поэт никого не хотел мистифицировать, он и не помышлял о том, что его выдуманное имя станет обозначением новых ценностных ориентаций эпохи.
Не думал он и о том, что благодаря ему сложится эталон женской красоты и женственности. Как выглядела воспетая им девушка? Кроткая, благородная, женственная. Созданный поэтом образ благонравной особы в сознании средних слоев населения превратился в воплощение идеала. Более того, стиль «бидермейер» проявил себя и в искусстве, литературе и архитектуре.
Читаем у Шеридана ле Фашо, как возлюбленный собирается на свидание: «Я сделал еще круг-другой по комнате, вздохнул и поправил перед зеркалом роскошный белый бант, завязанный на шее по примеру бессмертного щеголя Бруммеля; затем я облачился в песочного цвета жилет, в синий фрак с золотыми пуговицами и обильно оросил носовой платок одеколоном (в те времена еще не было того разнообразия букетов, которым впоследствии осчастливила нас парфюмерия). Я поправил волосы — предмет моей особой гордости в те дни… Тонкие французские перчатки и довольно увесистая узловатая трость, какая снова ненадолго вошла в моду, завершали, как сказал бы сэр Вальтер Скотт, «мое снаряжение».
Галантный век постепенно уходит в историю. И вместе с тем стирается представление о красоте отношений между мужчиной и женщиной. В эпоху Просвещения (XVIII) объявляется, что душа не имеет пола. Огромной популярностью пользуется произведение Фрэнсиса Бэкона, написанное еще в XVII в. Автор утверждает, что любовь не что иное, как безумие. В жизни любовь приносит много несчастий, принимая иногда вид сирены, иногда фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей, пишет философ, нет ни одного, который был бы увлечен до безумия. Это, по его мнению, говорит о том, что великие умы действительно не допускают этой страсти. Тот, кто слишком высоко ценит любовную привязанность, теряет богатство и мудрость. «Эта страсть достигает своей высшей точки в такие времени, когда человек более всего слаб, во времена великого процветания и великого бедствия, хотя в последнем случае она наблюдалась меньше; оба эти состояния возбуждают любовь, делают ее более бурной и тем самым показывают, что она есть дитя безрассудства» (Бэкон Ф. О любви // Эрос. Страсти человеческие. — М., 1998, с. 48).