Что можно сказать о картинах художника? Они трудно поддаются пересказу, потому что мышление Дали — это соединение невозможного, немыслимого. Он, к примеру, может вспомнить себя еще в материнской утробе и попытаться выразить это. «Внутриутробное существование связывается у Дали с образами двух поджаренных яиц: иногда он видит их на сковородке — без всякой внешней опоры; огромные фосфоресцирующие желтки и белоснежные до голубизны, представляются ему необыкновенно ясно и отчетливо, так что видна каждая линия. Возникающие перед его мысленным взором два поджаренных яйца то удаляются, то приближаются, перемещаясь из стороны в сторону, вверх и вниз; они начинают сверкать и переливаться, как перламутр жемчужной раковины, а потом постепенно видение затуманивается и через несколько секунд исчезает» (Рохас Карлос. Мифический и магический мир Дали. — М., 1998, с. 55).
Картины Дали всегда загадочны, трудно понять, откуда возникает тот или иной образ. Почему художник выражает свой замысел в таинственной системе знаков. Ну, вот, скажем, картина «Яйца на блюде без блюда» (1932). На ней изображены два яйца на блюде и одно — подвешенным на ниточке в воздухе. Общий фон картины — желто-оранжевый, и две малюсенькие фигурки высовываются в проем окна, прорубленного в массивном каменном блоке. В этих фигурках, как считают специалисты, угадывается намек на отца. Но зритель вправе спросить, какая тут связь — фигурки и отец. Однако художническую логику Дали трудно выстроить…
В 1935 г. Дали публикует работу «Победа над иррациональным», в которой он выражает мысль, ставшую потом предметом многочисленных нападок: «Тот факт, что смысл моих картин, когда я пишу их, для меня неясен, еще не означает, что его там нет. Напротив, смысл их глубок и сложен, но поскольку он коренится в бессознательном, то его невозможно проанализировать при помощи логической интуиции». Самому-то Дали кажется странным, что его друзья и враги не могут понять смысл его работ. Ведь стремился неосознанно отразить впечатления внутриутробной жизни.
Современная так называемая трансперсональная психология показывает, что рождение ребенка имеет для эмбриона значительные психологические последствия. Вот как описывает американский психолог Станислав Гроф рождение ребенка: «После того как мы достигли самого дна, нас внезапно поражают видения ослепительно белого или золотого света сверхъестественной яркости и красоты. Мы ощущаем, — что пространство вокруг нас расширяется и нас затопляют чувства освобождения, избавления, спасения и прощения. Мы чувствуем очищение, словцо только что избавились от всех тягот своей жизни» (Гроф С. Холотропное дыхание. — М., 2002, с. 96).
Но и Дали показывает вслед за Грофом, что изгнание из первоначального рая (материнской утробы) в бренный мир сопровождается ужасными потрясениями: удушьем, физическим неудобством, мгновенной слепотой, вызванной ярким светом, а также острым восприятием всех шероховатостей и неровностей реального мира после обволакивающей мягкости материнского лона, — ощущения эти запечатлеваются в сознании как состояние тревоги, дискомфорта и изумления. Воспоминания об утерянном рае пробуждаются в сознании человека только на грани сна; поэтому, готовясь заснуть, Дали старается принять позу зародыша: простыня плотно облегает спину, как пациента плод, мизинцы на ногах чуть отогнуты в сторону, верхняя губа соприкасается с подушкой; художник представляет, что тело его парит в воздухе, пока совсем не исчезнет.
В картинах Дали мы часто встречаемся с одними и теми же образами. Это фрейдистский след детства. К примеру, ребенок-кузнечик. Вот он изображен в матросском костюмчике. И мы снова видим Дали — мальчика в матроске — на картинах «Призрак зова плоти» (1934) и «Галлюцинация тореро» (1969–1970). На картине «Призрак зова плоти» в роли символического чудовища, вызывающего у мальчика не столько ужас, сколько любопытство, выступает призрак зова плоти — деформированный и окаменелый женский остов на берегу моря в Кадакесе, остов, где смешаны мягкие и твердые формы, ступни ног и одна рука ампутированы, а вторую руку подпирает костыль. На картине «Размышление об арфе» ребенок-кузнечик одет не в матроску, а в потрепанные штаны и пиджак с заплатой. Его левая ступня, удлиненная и заостренная, напоминает носорожий рог и одновременно ногу скелета с картины «Призрак зова плоти», словно наспех и небрежно вылепленную из воска. Теперь ребенок-кузнечик превратился в подростка; его голова похожа на мяч для игры в регби, один из локтей — неимоверно длинный и не обросший плотью — опирается на торчащий из земли костыль.