Комната осталась въ томъ видѣ, въ какомъ ее помнилъ Бріанъ; къ обстановкѣ ея прибавились двѣ картины и два чудныхъ китайскихъ кувшина голубого цвѣта, которые имѣли также свою исторію. За исключеніемъ четырехъ чипендельскихъ стульевъ, покрытыхъ чехлами, вся остальная обстановка была крайне жалкая и безвкусная. Въ центрѣ или, вѣрнѣе, съ лѣвой стороны стояла огромная открытая конторка, заваленная бумагами. Позади же находился каминъ, у рѣшетки котораго стояло кресло. Тутъ же стоялъ столъ, кухонный очевидно, а на немъ — чайныя принадлежности и между ними открытый ящикъ скрипки съ лежащимъ поперекъ него смычкомъ. Старикъ Таскеръ поспѣшно подошелъ къ конторкѣ и захлопнулъ ее. Это показалось Бріану зловѣщимъ признакомъ; онъ приподнялъ брови и нахмурился.
— Я… я могъ бы убить его, — подумалъ онъ, прочитавъ на лицѣ старика отраженіе долгой жизни, основанной на скаредности и жестокости; а между тѣмъ лицо это, когда онъ стоялъ снаружи дверей, живо напомнило ему дорогія черты давно уже умершей матери.
— Садись, — сказалъ Таскеръ.
Бріанъ сѣлъ.
— Я давно уже не видѣлъ тебя, — сказалъ старикъ.
— Нѣсколько лѣтъ, — отвѣчалъ Бріанъ, у котораго пересохло горло.
— Радъ видѣть тебя въ такомъ приличномъ видѣ. Я слышалъ, что ты женился, — сказалъ старикъ.
Бріанъ слѣдилъ внимательно за каждымъ его словомъ. Онъ прекрасно понималъ, зачѣмъ онъ говоритъ все это, и ждалъ еще большаго.
— А у меня не все благополучно, — продолжалъ сторикъ. — Дѣла мои идутъ худо… очень худо… Хуже быть не можетъ, молодой человѣкъ, не можетъ.
Открытая скрипка указывала на то, что онъ лжетъ, и глаза Бріана повернулись къ ней. Старикъ въ той же мѣрѣ, какъ и онъ, слѣдилъ за его мыслями.
— Все та же старая скрипка, — сказалъ старикъ. — И продавать не стоитъ; я не игралъ съ тѣхъ поръ, какъ ты слушалъ мою игру.
Бріанъ подумалъ, что онъ лжетъ; и ему снова почудились торжествующіе звуки аріи и искаженное лицо должника, который приходилъ къ его дядѣ умолять объ отсрочкѣ долга Бріанъ пытался сказать что-нибудь, не не могъ. Голосъ не повиновался ему; страхъ и ненависть угнетали его. Никогда раньше не подозрѣвалъ онъ, чтобы въ душѣ его могло таиться столько ненависти. Да никто изъ насъ, я думаю, до поры до времени не подозрѣваетъ этого.
Съ минуту сидѣлъ Бріанъ въ какомъ-то полусознательномъ, полусонномъ состояніи. А между тѣмъ онь не терялъ сознанія и не спалъ. Передъ нимъ открылась пропасть — всего на минуту — но минута эта показалась ему вѣчностью. Собственный голосъ его показался ему голосомъ какого-то другого, незнакомаго ему человѣка. Двойное сознаніе, присущее артистамъ, снова вернулось къ нему. Онъ одобрилъ этотъ голосъ, одобрилъ его интонацію и его выразительность. Бріанъ зналъ, что онъ разсказываетъ исторію своей жизни, и разсказываетъ ее превосходно. Разсказываетъ о томъ ужасномъ времени, когда жена его заболѣла и вмѣстѣ съ ребенкомъ вынуждена была остаться одна, о тѣхъ тревожныхъ дняхъ въ Ливерпулѣ, когда одна бѣда слѣдовала за другой. Со смѣхомъ, въ которомъ слышались плачъ и рыданіе, вызвалъ онъ свою хозяйку и сказалъ ей о «восемнадцати пенсахъ и серебряныхъ часахъ». Онъ разсказалъ сидѣвшему безмолвно старику о поискахъ своихъ друзей, о старикѣ «Чайная Ложка», который живетъ чуть ли не подаяніемъ. И затѣмъ онъ попросилъ помочь ему, помочь немногимъ, очень немногимъ и, обращаясь съ такою просьбой, думалъ въ то же время — «О, ты богатый старый діаволъ, я убью тебя, убью, если ты не поможешь мнѣ».
Но старикъ не пожелалъ помочь ему. Онъ не сдѣлалъ никакихъ возраженій, не просилъ извиненій, онъ повторилъ слово въ слово то, что сказалъ ему, когда онъ поступалъ на сцену, о которой, какъ и раньше, говорилъ съ пуританскимъ ужасомъ.
И Бріанъ не просилъ больше о помощи. Съ минуту сидѣлъ онъ молча, подперевъ одинъ локоть рукою. Глаза его были неподвижно устремлены на старую скрипку, и футляръ, въ которомъ она лежала, показался ему гробомъ, скрывающимъ въ нѣдрахъ своихъ мертвую крошечную душонку.
— Вы мнѣ солгали, — сказалъ онъ вдругъ. — Вы еще сегодня вечеромъ играли на скрипкѣ.
Старикъ сердито взглянулъ на него.
— Солгалъ?
Бріанъ утвердительно кивнулъ головой.
— Играли на ней… съ торжествомъ. Были, значитъ, счастливы. Вы сами говорили мнѣ это. Счастливы! Боже мой!
Онъ вышелъ и направился къ дверямъ. И вдругъ вернулся обратно: