На работы Иванову ходить не приходилось — не с кем было.
И делал он только полегоньку накладку планов и профилей. Держат себя — в стороне как будто стоял. А, главное, бродил по бурным, грозовитым местам, как охмелелый, и пил в кедровник каждый вечер — не отрываясь — из свежего берестового жбана оглушающую брагу.
«…Пей, сынок, пей»…
Вечером, когда все стихает, на опушку кедровника (там, где начинаются таловые и смородиновые кусты и — среди них — высокие травы с крупными белыми и фиолетовыми цветами-початками; приходила Варя. В первый раз после покосного пришла она бледная с тенью в подглазицах и боязливой тревогой в глазах, вымытых пугливыми девичьими думами:
— Улестил, может, токо. Пришел вот, как бурый, разгреб лап и мед поел. А теперь, поди, смеется: эка-дура девка… Ребятам, может, хвастает — вот де я каков, и Варвара не устояла.
И шла она по тропе, не озираясь, будто за делом каким, сдвинув брови. И увидев его сбоку у кедровины — похолодела, и ноги к земле пристыли…
А он вышел и головой к груди ее, как в смородиновый куст, припал и в самую гущу зарослей повел.
— Люба ли я тебе взаправду? Али так токо путаешься?
Откинулся Иванов:
— Васенька! Как скажу? Вросла ты в мое сердце цепкими корнями. Ношу я тебя в нем день я ночь, а ты запахом вешним, черемуховым… Качаюсь я, как пьяный хожу. Крепче вина ты: от одной думы о тебе голова кружится.
Хвастаешь ты, Федя. Ну, чо я! Девка простая, необразованная…
— Ах, Варя. Духом бы тебя единым выпить всю… то уж добился я. Все вот мне чудится: тайга — не тайга уж а хозяйка старая, добрая и запасливая… Для нас с тобой до рая, будто дочь ее и всеми дарами одарена и цветами засыпана…
— Ну уж ты… говоришь, как книжку читашь. Слушать тебя, што в багульнике лежать…
А Иванов целовал ее в глубокие глаза, как росную траву, и зарумяненные щеки ее, и ноги, окропленные росой, и губы — трепещущие, волглые и горячие…
— Феденька, мучишь ты меня… не могу я…
— Как чаша ты — налитая до краев. И плещешь словом каждым и вздохом через край. Зарыться в тебя, как в кусты, в траву, которая — растет как — слышно! Силой от тебя пахнет и чистотой, какая была допрежь еще и только в тайге осталась.
Таяла она, как мед, от его речей и вся отворялась:
— Люби меня, ненаглядный… цалуй меня…
«…Настали времена, и сроки исполнились. Пирую я свадьбы-детей. Любитесь, ребятушки, так, чтобы земля стонала, и вспыхивали цветы. Так, чтобы слово ласковое смолой янтарной прожигало землю. Так, чтобы яростна ваша радость была, как огонь в горну, а студеное горе — колодезной водой, — в них закаливается ратное сердце. Пусть ударяются губы о губы так, чтобы кровь звонко брызгала с них: крепко взрастает все, политое кровью. Крепко цепляйтесь за землю и пойте песни весени, приходящей каждый год»…
Ночи были сумеречно-светлые.
Однажды, — когда он расстался с девушкой и подождал, пока стукнет за ней калитка, и потом шел по задам, — три тени, прытких, отделились от прясла и преградили ему дорогу.
Шел Иванов, неся в себе переливающуюся радость свиданья и победный крик соленых на губах поцелуев.
В одной фигуре он признал Семена с толстой палкой-корняком, а в двух других — некрутье. Подходя, он видел, как блестели глаза и подергивалось лицо у Семена…
— Ну, што, сволочь. Девок наших портить зачал?
— Вы, ребята, я вижу не с добром, — пробормотал Иванов, ища вокруг чего для обороны.
— Бей его!., мать-перемать… — вззизгнул Семен, и тяжелая суковатая палка зашибла соскользом руку Иванову.
А тайга загоготала:
«…Эгей… го-о!..»
— A-a… — как от ожога скривился Иванов. — Так вы вот как.
«…Так вот… так вот…» — торжествующе зашелестели заросли.
«…Эгей… го-о!» — выкатилось обратно из-за Баксы.
Кинулся Иванов на Семена — там уж налетают остальные двое. Нет в руках ничего у Иванова.
Горячее что-то потекло по лбу…
Если чего-то не сделает — скоро он свалится.
Бросился в глаза кустик березовый — так в аршин, — схватился обеими руками за него. Рванул. Взлетела кверху березка совсем с накорениой землей, осыпалась.
А Семен озлился пуще. Сызнова со свистом взнеслась палка, но опуститься не успела: поднырнул Иванов и тушей тяжкой насел, подмял Семена и сразмаху ткнул кулаком в зубы.
Палка-корняк, шишковатая, уже в руках у техника. Вскочил, размахивает и сам наступает. Звизданул новобранца по башке — завизжал тот.
Не выдержали оба и побежали.