Посвящается Л. Кутыриной.
Коротким вечером — как узкая могила, —
Когда растаял день в желтеющем песке,
О прежней воле плакала овечья жила,
Распятая на выгнутой доске.
Коротким вечером в пыли увяли дали,
Максим-пастух, родная сторона…
Беспомощно глаза немые трепыхались,
Как эта мертвая покорная струна.
Как больно трогали чужие пальцы
Ее, уставшую прерывисто дрожать!
Ах, скрипке желтой некому пожалиться:
Там, где-то, далеко, знакомая межа…
Коротким вечером — как узкая могила,
Когда растаял день в желтеющем песке,
О прежней воле плакала овечья жила,
Распятая на выгнутой доске.
В. Наседкин
Звени и пой, разлив песчаный!
Звени и пой, разлив песчаный!
Недолог час, недолог срок!
Когда барханное качанье
Застынет у чужих дорог;
Когда зеркальные каналы
Заблещут синью горных вод
И на груди пустыни впалой
Железный лебедь проплывет,
А где желтеющее лоно
Немых песков, где спят бугры —
Поднимутся до небосклона
Поля бегущей джугары…
Арбе тогда не заскрипеть,
И долгих песен не услышать, —
И все же не могу не петь,
Когда весна мой край колышет.
И все же мне не позабыть
Неудержимого раздолья,
И по-сыновнему любить
Тебя со сладостною болью.
Родимый край, моя страна,
Оазисовые становья!
Не от тебя ли старина
Уходит вспугнутою новью,
Не ты ль до Индии шумишь,
Заржавые отбросив цепи!
О прошлом не звени, камыш!
О прошлом не пылайте, степи!
В. Наседкин
Город, город! Странное лицо…
Город, город!
Странное лицо
У тебя по вечерам
Доныне.
Точно скалы,
Точно близнецом
Ты встаешь громадой из пустыни,
И звенит от тысяч бубенцов
Воздух
То оранжевый,
То синий…
Не уйти,
Не повернуть назад
К тихим речкам,
К темным косогорам,
Где одни мужицкие глаза
Верят тайнам синего простора,
И не там ли
Дымные воза
Облаков
Тоскуют без призора?
(Мне теперь о том не рассказать —
Слушаю — как вырастает город).
Город-пристань,
Вот и корабли,
Переулки,
Улицы
Качая…
У бортов без-устали бурлит
Не толпа ль матросов удалая,
Чтоб на завтра
Снова
Плыть и плыть
К берегам неведомого края.
Повесть
Раскосматилась, развьюжилась белопологая земля. Синяя, вымерзшая вздыбилась ветрами. Шла пурга из таежной Сибири широкими, русскими трактами, выла бешеная, металась. Ответно от земли псы бездомные взвывали мордами в небо, меж ляжек хвосты зажав.
По дорогам, в бездорожьи цынготные скрипели обмершими култышками. Желтой кожей наружу. Кровоточили деснами, ржавчиной сплевывая. Шли царицынские, воронежские, астраханские, казанские, саратовские вздутыми страшными животами вперед. Жрали закостеневший лошадиный помет. Блевали. Рыжие разваренное куски к бороде примерзали, к губам. Сжевывали сбруи, хомуты, ремни поясные. Зубы, дегтем пахнущие, в жменю собирали, в карманы рассовывали. Тащились на жирную Кубань, казацкую землю, а сами того не знали, что и сами казаки куранду едят.
Крючились обрубками, голосящими на улицах и площадях, на вокзалах незнаемых. Помирали тихо. На утро тачанка и зеленый санитар. Головой о передок, не сгибаясь, трухлявыми бревнами валят, валят — горы?
У санитара голодная слюна. Полон рот слюны. Сплюнуть жалко. Для слюны, небось, тоже хлеб нужен, а хлеба нет. Проглотит.
Днями гремят ободья, верещат, прыгают на колдобинах тачанки, груженые смертью, через весь город. А потом за братским кладбищем их вниз головой, сторчком, как в цирке, в общую яму. Черепа лущатся сухими поленьями. На бородах помет лошадиный, примерзший. И ничего. Просто.
Завтра придет красноармейская рота с лопатами и кирками, другую выроют.