Голова пылала у Свена, виски страшно колотились и холодная дрожь разливалась по его жиламъ. Эти прекрасныя, бѣлыя руки съ любовью гладили его руки, эти прекрасныя губы произносили слова сердечной любви, эти черные глаза сверкали молніями страсти въ таинственной глубинѣ — какъ онъ могъ все это выносить, когда онъ зналъ то, что зналъ? Онъ вырвалъ свои руки изъ ея рукъ; усиливался поднять ее, указывая дрожащею рукой на шкатулку чернаго дерева, поставленную имъ при входѣ въ комнату на столъ, у котораго онъ теперь сидѣлъ. Его взглядъ, его движеніе вынудили Корнелію обратить глаза по тому же направлению; шкатулку она тотчасъ узнала и съ восклицаніемъ удивленія протянула къ ней руку, сама же вопросительно смотрѣла на Свена. Видя, что развязка близится къ концу съ ужасающей быстротою, Свенъ могъ только знакомъ объяснить ей, что шкатулка имъ принесена.
Корнелія вынула книгу изъ шкатулки и опять взглянула на Свена. Что-то въ его крѣпко сжатыхъ губахъ и подвижныхъ глазахъ переполняло ея душу мрачнымъ предчувствіемъ. И ея глаза принимали ту же неподвижность. Она вынула изъ шкатулки золотыя вещицы и въ это время медальонъ выскользнулъ промежъ ея пальцевъ и, упавъ на столъ, открылся.
— Чей это портретъ? спросилъ Свенъ, и слова его съ трудомъ вырывались изъ его груди.
— Моего отца! вскричала Корнелія съ побѣлѣвшими губами.
— И моего тоже! прошепталъ Свенъ.
При этихъ роковыхъ словахъ, кинжаломъ вонзившихся въ сердце Корнеліи, она отшатнулась. Вотъ она стоитъ предъ нимъ, задыхаясь, прижавъ руку ко лбу, стараясь сообразить то ужасное, что она услышала. Свенъ во время ихъ знакомства разсказывалъ ей иногда исторію своей жизни и своего семейства. Для Корнеліи потребовалось нѣсколько минутъ соображенія, пока она наконецъ поняла, что человѣкъ, который сдѣлалъ ея мать такъ невыразимо несчастною, былъ отецъ человѣка, ею любимаго.
Вдругъ по комнатѣ пронеслись звуки не то смѣха, не то вопль души, которая отъ страданія не могла уже безмолвствовать. Корнелія прижала руку ко лбу и сверкающими глазами смотрѣла на Свена, который, поднявшись съ кресла, съ трудомъ держался за столъ.
— Такъ вотъ зачѣмъ ты пришелъ? закричала она: — вотъ зачѣмъ! Почему же ты не могъ этого унести съ собою въ могилу? Потому ли, что твоя добродѣтельная честность въ ужасъ приходила при мысли, что ты за гробомъ будешь любимъ такой любовью, которую воспрещаютъ природа и законы? Природа! что тутъ природа понимаетъ? Она ничего мнѣ не говорила, и тебѣ ничего не говорила; и не въ моихъ чертахъ ты это узналъ, а только прочиталъ на бумагѣ. Но будь спокоенъ! Я не люблю тебя, да и никогда не любила, потому что всегда содрогалась при взглядѣ на тебя. Твой отецъ отравилъ жизнь моей матери, а тутъ является сынъ, чтобъ отравить мою жизнь! Да падетъ проклятіе на васъ, которые какъ вампиры высасываете кровь изъ своихъ жертвъ! Одного желаю — чтобы намъ никогда не встрѣчаться въ этой жизни!
Она схватила шкатулку и со всѣмъ что въ ней было бросила въ каминъ, въ которомъ горѣлъ яркій огонь, и мгновенно скрылась за дверью. Минуты чрезъ двѣ Свенъ услыхалъ стукъ экипажей, отъѣзжавшихъ на пристань.
Онъ не старался удержать Корнелію, да и не могъ, еслибъ и хотѣлъ. Силы его оставили, въ головѣ было такъ пусто, на сердцѣ такъ тяжело, такая тоска!
— Развѣ ты не могъ унести этого въ могилу? прошепталъ онъ..
Въ каминѣ раздался трескъ; пламя, охватившее сухое дерево шкатулки, ярко озарило комнату. Свѣтъ прямо падалъ на портретъ, остававшійся еще на стѣнѣ, тотъ портретъ, который онъ въ первый разъ увидѣлъ при разсвѣтѣ дня: то же упорно-мрачное, то же благородно-гордое лицо, съ цѣлымъ міромъ страсти въ глубоко-скорбныхъ глазахъ. Теперь онъ узналъ, что означала эта глубокая, безнадежная печаль, которая такъ упорно лежала на приподнятыхъ углахъ рта, такъ упорно, такъ мрачно, что хотѣлось плакать, засматриваясь на нее...
Но Свенъ не могъ плакать, хотя сердце его было переполнено страданіемъ. Еще разъ посмотрѣлъ онъ на портретъ, изрѣдка озаряемый свѣтомъ вспыхивавшаго пламени.
— Это не ея портретъ, прошепталъ онъ: — это образъ сфинкса, древняго сфинкса, и проклятіе, которое она бросила въ меня — это проклятіе, которымъ лроклятъ весь человѣческій родъ. Проклятіе за вину, за первородный грѣхъ, съ которымъ жизнь дается въ наказаніе зa грѣхъ и падаетъ на насъ, какъ возмездіе; но самая тяжелая доля вины падаетъ на тѣхъ, которые безъ нашей воли намъ даютъ жизнь.
Пламя въ каминѣ погасло. Свенъ собрался съ силами, шатаясь вышелъ изъ комнаты и ушелъ изъ дома.
Съ-тѣхъ-поръ прошло семь лѣтъ. Бенно ординарный профессоръ и на дорогѣ къ знаменитости. У него такъ много дѣла, что, по словамъ его, ему некогда и думать о женитьбѣ. Онъ сталъ немного серіознѣе, чѣмъ былъ за семь лѣтъ, когда между студентами повторялись остроумныя выходки и анекдоты молодого адъюнкт-профессора; однако меланхоликомъ его никто не видалъ. Но и на него грусть иногда находитъ, а именно въ то время, когда ему случается проходить мимо дачи на большой рѣкѣ, гдѣ теперь постоянно живетъ англійское семейство, переселившееся въ этотъ городокъ. Тогда подъ надвинутою шляпой лобъ его покрывается глубокими морщинами, глаза опускаются и мысли отрываются отъ научной проблемы или опаснаго случая болѣзни, которыми онъ былъ только что занятъ, и несутся за много миль, къ далекому берегу Балтійскаго моря, въ уединенное помѣстье, гдѣ живетъ одинокій человѣкъ.