1/13 ноября 1892. Воскресенье.
Канума. Никко.
Ночью, с четвертого часа, не дали спать — все возили что–то по переулку, причем возчики распевали во все горло; кажется, готовились к сегодняшнему здесь «муне–анге» в строящемся новом доме; встали мы с о. Семеоном чем свет, умылись, помолились, причем оказалось, что о. Семеон только одно начало утренних молитв знает на память, даже «Помилуй мя, Боже» прочитать не мог, — молитвенника же не догадался вчера захватить с собой. Плох он, далеко не таков, как о. Фаддей; к управлению Церковью мало способен, совсем дитя по характеру: простодушный, бесхитростный, но совсем недалекий: при всех разговорах и распоряжениях только эхом служит, и притом — бессильным; может он быть полезен еще священником на одном месте, в небольшом приходе, но большой Церкви, и притом неустроенной, поручить ему нельзя — ничего не сделает, — Но кого ставить еще священниками. Пошли, Бог, таких людей!
Оказалось по объяснении, что это мы ночевали в доме родного отца вышеозначенной Варвары, бывшей в школе в Коодзимаци, теперешней здешней лучшей певчей в Церкви и лучшей говорящей на женском собрании, по крайней мере, вчерашнем. Она отдана приемышем в дом Сато — здешнего фотографа, приемная мать ее, Евдокия — усердная христианка; родной же ее отец и мать и приемный отец — язычники, до сих пор остающиеся совсем холодными к христианской проповеди, а между тем отец — гостиник — преклонный уже старец; сильно укоротил я бедную Варвару за то, что она дочернею любовию не старается спасти своих родителей от угрожающей им вечной гибели; речь в тоже время направлена была и к Фоме Тасогава, отец которого совсем в гроб смотрящий, тоже язычник; рассказал, в пример, как маленькая Вера Кису обратила своего отца, постоянно таща его молиться с собою и с маменькою, надевая ему крест и заставляя целовать его; заплакала варвара, и верно будет же давление от нее на родителей, и поможет ей Господь тронуть их сердца!
В восемь часов утра отправились из гостиницы в церковный дом, дорогой осмотрели местную кумирню, посвященную сыну Сосано–оно микато; снаружи кругом превосходная резьба, но приходящая в упадок, как и быть должно. Вековые хиноки и кеяки окружают кумирню. За ними сейчас и наш юный церковный дом. В восемь часов начали обедницу, за нею была проповедь для христиан, но слышали и собравшиеся язычники. Около десяти служба была кончена; с десяти началась проповедь для язычников. Опасались мы, что совсем мало будет слушателей, ибо как раз в это же время началась лекция о чем–то по земледелию, заранее подготовленная, и для которой приглашен лектор из Токио; собралось, однако, и на нашу проповедь человек до 40, и люди большею частию дельные и видные в городе. Сначала говорил о. Семеон, но совсем не так умно, как о. Фаддей; тянул бесконечные примеры, переливал из пустого в порожнее с самым глубокомысленным видом и поразительным жестом объявлял какуюнибудь зауряднейшую мысль, бухал иногда и ужасную дичь, например, «сууманно хоси–ва Ками–но дзиттай–но уцини цукураретари» (бесчисленные звезды внутри существа Божия сотворены) — это в объяснение Божия вездеприсутствия. Совсем плоховат о. Семеон! Я сказал обычную начальную проповедь язычникам. Кончилось в половине первого часа. Выгода держанья проповеди (так рано днем, между прочим, та, что детей и прочего пустого народа, производящего шум и мешающего и говорить, и слушать, не бывает; приходят слушать именно только желающие слушать, а не праздно шатающийся люд, которого так рано не бывает.