Позвольте, позвольте! А кто ж их доводил до идеологически дистиллированного состояния?
Да все, через кого они проходили. Начиная с автора и заканчивая редактором. Каждый сам себе цензор, ибо карьера дороже. Как говаривал сатирик: «Благо странам, которые в виде сдерживающего начала имеют в своем распоряжении кутузку, но еще более благо тем, которые, отбыв время кутузки, и ныне носят ее в сердцах благодарных детей своих».
Думаю, не будет ошибкой сказать, что цензура как явление представляет собой единую редакционную политику. То есть достаточно выстроить издателей — и вот она вам, всероссийская цензура, независимо от того, сидит или не сидит на 13-м этаже служащий со списком табуированных имен.
(Имя-то заменить, согласитесь, труда не составит. А читатель уж как-нибудь сам затабуирует.)
Тут, конечно, могут снова поддеть: да, но в 1984-м идеологический наезд на супругов Лукиных — был?
Был. Только вот ведь какая незадача: ни при чем тут цензоры. То ли не вчитывались они в наши опусы (фантастика — она и есть фантастика), то ли не желали вчитываться (зарплату же все равно не прибавят). Зато от зоркого глаза собратьев по перу не убережешься. Именно они, внимательнейшим образом все изучив, накатали на нас внутренние рецензии с обвинениями в антикоммунистической направленности творчества да еще настучали в обком и в комитет. Вот тогда-то припомнили нам и героя-фарцовщика, и дыру во времени, которая ведет, оказывается, вовсе не в будущее, а прямиком на Запад, и даже клевету на В.И.Ленина, уж не знаю, в чем она состояла.
И если вдруг некто маститый-простатитый начнет во всеуслышание стонать, как его угнетала советская цензура, попросите назвать фамилию цензора. Тут же выяснится, что в виду имелся редактор, рецензент, короче говоря, такой же литератор, как и сам пострадавший. И еще одна закономерность: чем громче стоны, тем больше вероятность, что стенающий и сам был блюстителем идейной чистоты, причем не по долгу службы, а по велению сердца.
Как вымолвил однажды со вздохом видный волгоградский поэт, елейно вознеся глаза к потолку бара: «Бог на небесах разберет, кто на кого стучал…».
Но самому, согласитесь, признаваться как-то неловко. Куда проще свалить все грехи на румяного Сашу с 13-го этажа.
Ну вот, скажут, то гэбэшников отмывал, представляя их в комическом виде («Пятеро в лодке, не считая Седьмых»), то теперь цензоров отмазывать взялся!
Но что же делать, если все знакомые мне офицеры госбезопасности и впрямь оказывались на поверку удивительнейшими раздолбаями, и это, кстати, подтверждается самим фактом развала СССР. Будь они иными, такого бы просто не стряслось.
И еще одна странность: писатели, которых КГБ действительно брал под надзор (Борис Стругацкий, Вячеслав Рыбаков), почему-то изображают комитетчиков живыми, нормальными людьми. Невольно возникает подозрение, что чем брутальнее образы офицеров контрразведки, тем меньше автор встречался с прототипами.
Я давно привык к мысли, что моя жизнь целиком состоит из нетипичных событий. Любопытно, что и после смены общественного строя, когда черное обернулось белым и наоборот, события эти поменяли окрас, но все равно остались нетипичными.
Приведу пример.
Только-только демобилизовавшись (1975), встретил я бывшего сокурсника, успевшего стать редактором городской молодежной газеты, и, желая оживить беседу, поведал ему забавную, на мой взгляд, историю о том, как однажды в караулке командир группы дивизионов побил начкара буханкой.
Лицо собеседника застыло.
— Этого не может быть, — с тихой решимостью произнес он. — То, что ты рассказываешь, клевета на советскую армию.
Честно сказать, я слегка испугался. Не за себя, даже не за него — просто жутковато, знаете, когда живой человек превращается на глазах в статую из закаленной стали.
Прошло двадцать с лишним лет, не стало советской власти — и вот в разговоре (нет, не с ним, но с кем-то очень на него похожим) я опять привел к слову все ту же самую историю про побитого буханкой начкара.
Лицо собеседника застыло.
— То, что творилось в советской армии, — сказал он со сдержанной болью в голосе, — было куда страшнее. А ты своими байками пытаешься свести все это к анекдоту…
Его устами говорило общество. В тот момент он принадлежал народу.
Иногда кажется, будто вся моя жизнь есть воплощенная клевета на наше прошлое и настоящее.
Однако продолжим отмазывать цензора.
Борис Натанович Стругацкий признал с прискорбием, что после отмены цензуры он ожидал блистательного взлета российской фантастики и, увы, не дождался. Возникает вопрос: а так ли уж был велик вред, наносимый данному литературному направлению?