— О! Это ужасный человек! — прошептал Иван Терентьевич. И, опять оглянувшись на дверь, он продолжал: — Ужаснее нового врача… Как его фамилия, я все забываю?.. Бол…
— Болотов! — воскликнул Долянский в неописанном удивлении.
— Да-да! — подтвердил Иван Терентьевич. — Этот Болотов лечит нас, но уверяю вас, что он сам гораздо более нас нуждается в психиатре… Он сам сумасшедший!.. Уверяю вас! Клянусь вам в этом!
Долянский вновь поглядел на своего собеседника испытующим оком врача, но тот выдержал взгляд и продолжал:
— Опять вы глядите на меня с недоверием… опять этот ваш докторский взгляд? О, какой ужасен! И как беспомощен я под его давлением… Но ведь я же предупредил вас, что сообщу вам нечто такое, что должно с первого раза сильно поразить вас и вызвать ко мне недоверие, которое, впрочем, с течением времени должно исчезнуть, когда вы убедитесь во всем фактически… Я повторяю, если вы пожалели меня, несчастного, закинутого сюда и заживо тут погребенного, то я жалею и вас… человека еще молодого, а главное, нового и неопытного… Я хочу вам открыть все, что тут творится… А тут творятся ужасные вещи…
— Но постойте! Почему же вы думаете, что Болотов сумасшедший?
Иван Терентьевич грустно улыбнулся:
— Почему? Когда вы тут пробудете еще несколько дней… вы поймете почему, я пока умолчу, потому что у нас нет времени… Я только расскажу вам кое-что про Савельева. Савельев, как вы знаете, фельдшер женского отделения. Он очень влюбчивый человек.
— На что вы намекаете?.. — в ужасе воскликнул Долянский.
— Он большой поклонник дам…
— Это чудовищно!
Вдруг все тело говорившего вздрогнуло и глаза как-то странно блеснули, но погруженный в раздумье относительно всего сообщенного Долянский не заметил этой перемены в своем собеседнике.
В комнате, ограниченной стенами толщиною в аршин, царило полное беззвучие.
— Дай теперь в отделении кое-что найдется интересного! Мне говорил Кондратыч…
— Кто это Кондратыч? — перебил Долянский.
— О, это славный старичок, сторож, ему семьдесят лет, а тут он служит уже сорок пятый год… Но чудный старик. Он много делает добра нам! Мы его все любим… Он…
— Что же он говорил?
— Он рассказал мне — мы с ним в особенности приятели, — что недавно привезли сюда какую-то графиню… Постойте, фамилию сейчас вспомню… графиню… графиню… графиню Радищеву, пожилую даму… Говорят, она тоже не совсем того, но она в отделении у Болотова… стало быть, капут…
— Графиня Радищева? — повторил Долянский, широко раскрывая глаза.
— Да, Радищева. А что? Вы ее знаете?.. — спросил Иван Терентьевич и вдруг, бешено блеснув глазами, кинулся на Долянского, схватил его за горло, и между ними завязалась жестокая борьба, в которой хотя с большим трудом, но взял верх молодой врач.
Он успел отворить дверь и выскочить в коридор.
Несчастного Ивана Терентьевича потащили в «ванную» под душ, где для Долянского и стало ясно, что форма его помешательства носит очень странный характер. В обыкновенное время это был совершенно здоровый и здравомыслящий субъект, но на него иногда находили припадки совершенно неожиданного и беспричинного бешенства.
Молодого врача забыли предупредить об этом.
После борьбы с сумасшедшим Долянский направился в отделение Болотова.
Не так потряс его этот факт внезапного припадка, как то, что было рассказано ему несчастным в минуты его здравого мышления.
«Графиня Радищева здесь?! — думал он. — Как жаль! Неужели эта бедная, кроткая женщина лишилась рассудка?..»
Но еще более взволновало его то, что, быть может, сумасшедший прав… Быть может, какая-нибудь гнусная интрига привела ее сюда… И вот Долянскому припомнились давно забытые уже было дни, когда он студентом искал уроков и случайно, через знакомых, узнал, что в доме графа Радищева требуется репетитор к его сыну, который оканчивает гимназию. Долянский пришел, познакомился с семьею Радищевых и начал давать уроки.
Павел очень понравился ему; но гораздо более симпатии внушила бедная графиня — это молчаливое кроткое существо, очевидно забитое обстоятельствами своего несчастного брака.
Графа Иеронима Ивановича он видел очень редко, и свидания эти были сухи и холодны.
Гордый аристократ относился к нему с той оскорбительной вежливостью, которая только и способна воспитать чувство затаенной злобы в сердце того, к кому она обращена.