— Господин доктур не приказали до их прихода развязывать…
Долянский в ужасе закрыл глаза, потом быстро открыл их и спросил с дрожью в голосе:
— А если он до завтра не придет, неужели мне так оставаться?
— Не могу знать-с, они должны прийти.
— Сходи тогда за ним… скажи, что мне стало лучше и я его прошу к себе…
Сторож, очевидно, колебался. Доктор Болотов отнюдь не приказал ему отлучаться от двери до его прихода, а этот другой доктор, который вдруг сошел с ума, говорит теперь совершенно здраво.
Может быть, и правда он тоже вдруг и выздоровел. Тогда, по соображениям парня, нужно пойти, потому что как-никак, а он все-таки тоже доктор и при случае может жестоко отомстить ему за это неповиновение.
— Хорошо-с, я сбегаю за ними, — отвечал он и, почесав затылок, медленным шагом направился по коридору.
Долянский слышал, как удалялись его тяжелые шаги и как смолкли наконец за поворотом.
Опять вокруг него воцарилась гробовая тишина, и опять ужас охватил его душу. Что, если Болотова нельзя будет уговорить выпустить его? Что, если ему действительно придется пробыть в таком положении сутки и более, а может быть, гораздо более, потому что тут все может быть. На минуту надежда у него блеснула на Кунца и Шнейдера, но, вспомнив слова сумасшедшего, он погрузился в еще большее отчаяние, тем более что рядом со всеми этими соображениями ему пришло на ум, что вмешательство его в дело графини Радищевой, рассказанное Болотовым, само по себе уже может послужить его гибелью.
— Так вот, — прошептал он, — какую роль играет тут Болотов, вот на какие дела направляют его врачебную деятельность!..
И опять несчастный со стоном забил головой по подушке. Положение его действительно было ужасно в ту минуту, когда это страшное соображение воплотилось перед ним в истину.
Вдруг где-то далеко раздались поспешные шаги.
Долянский замер. Шли, очевидно, четверо. Это он узнал по топоту ног.
И действительно, через несколько минут дверь его камеры отворилась, и на пороге ее показались Шнейдер, Кунц, Болотов и сторож. При виде первых двоих Долянский чуть не вскрикнул от К ужаса. То, чего он опасался, свершилось.
Болотов рассказал все Шнейдеру. Впрочем, он и должен был донести ему обо всем случившемся, как главному врачу.
Жутко стало на душе у несчастного, когда он заметил, каким взглядом обменялись между собой Кунц и Шнейдер.
В нем он прочел свой приговор.
Лицо Болотова было озабочено и дышало дружественным состраданием.
Он опять подошел к нему, пощупал запястье и тихо спросил:
— Ну что, как тебе?
— Ничего, теперь мне лучше! — ответил Долянский.
Лицо Болотова озарилось радостью.
— Ну вот и прекрасно! Теперь тебя можно будет развязать… Слушай, я и не знал, брат, что с тобой бывают подобные припадки… Раньше часто они повторялись?
— В первый раз только… — дрожа всем телом, отвечал мнимобольной.
Кунц подошел и тоже прикоснулся к запястью. Шнейдер, угрюмо сдвинув брови, фиксировал несчастного своими адскими глазами.
— Нет! Его развязать еще нельзя! — сказал Кунц. — Припадок может повториться…
И вдруг, в то время когда Болотов не глядел на него, улыбнулся в самые глаза Долянского такой многозначительной улыбкой, от смысла которой дикий вопль вырвался из груди несчастного.
— Вот! Вот! — сказал он, поворачиваясь к Болотову и Шнейдеру. — Вот! Я так и думал… Припадок начинается…
И припадок действительно начался.
— Злодеи! — вне себя закричал Долянский. — Что вы делаете?! Ведь я не сумасшедший…
Он хотел еще прибавить что-то, но вдруг замолк и закрыл глаза. Ему на голову положили компресс.
— Вы успокойтесь! Эта частная лечебница для сумасшедших близка к тому, чтобы ее закрыли. О ней уж порядочно ходит разных толков в публике… Надо только немножко выждать… Теперь вас скоро развяжут, и я, как искренний друг ваш, советую вам быть как можно тише.
Все это быстро говорил полуседой старик фельдшер, нагибаясь над койкой Долянского и делая вид, что разглядывает, крепки ли ремни, стягивающие руки несчастного.
— Да правда ли это?
— Так говорят. Говорят еще, что на той неделе сюда прибудет какой-то чиновник из Петербурга.
Долянский тяжело вздохнул; шестичасовое с лишком пребывание его в ремнях окончательно убило всю его энергию и повергло в то апатичное состояние, которое знакомо только людям, примирившимся с фактом своей неизбежной гибели.
— Мужайтесь же! Бог поможет вам… Прощайте! — заключил фельдшер. — Ночью я еще зайду к вам согласно инструкции начальства. Проклятый жид, — он говорил о Кунце, — воображает, что я один из вернейших его агентов, но он жестоко ошибается… Довольно было всего! Пора вспомнить Бога. Прощайте, ночью я зайду.