Сладок дух теста в натопленной комнате. Целые глыбы его огромные, пухлые выворотила Фрося на стол. Из всех сил колотит его, жмет, плющит, сминает. Пыжится тесто, тугое, упрямое, поддаваться не хочет. Горят от него руки, плечи и щеки, пышут жаром, как рядом раскаленная печь. На скамье — Андрей у окошка смеется, глядит на работу.
Знатно! Глядеть и то вкусно.
Как будто не замечает его Фрося совсем, хоть давно, с полчаса он сидит уже так — полчаса, как видны в окошко дутые колеса машины, полчаса, как пружинится в ее руках хмельное, упругое тесто. Сладко пахнет оно, дурманно пахнет оно. Кружится голова.
— Слушай, Фрося, хоть на минуту забудь про Ивана. Иван да Иван, Иван да Иван. Когда же про меня вспомнишь?
Молчит Фрося, только сердце стучит. Глянула искоса, — ишь, горячится, сидит, по колену кулаком ударяет, фуражку снял, непривычно смотреть — рубец красный проходит по лбу: жмет, значит, тесно. Молча разрывает на части она пышные глыбы и месит каждую наново. Откуда только силы берутся. Льются от сердца по всему телу, неистощимые, не остановить, не сдержать их. Остановишься — задушат, зальют.
Глупый какой, точно на собраньи — кричит, народ обратить хочет! Как будто не понимает она, что не совладеть с любовью, коли пришла: от солнца она. Против воли отрывает она руки от теста. Готово уже пять круглых, ровных хлебов. Против воли кидает Андрею слова, совсем не те, какие хотела сказать:
— А все-таки муж мне Иван, как ни как.
Она сажает хлебы на лист, мажет их жиденьким чаем, а сама не глядит уж, как вскочил у окошка Андрей, весь свет заслонил — рассердился.
— Муж! Сурьезное слово. Бог благословил, поп по церкви покружил, ведьма зачурала. Муж!
Крутым поворотом она проходит с листом мимо него, и груди ее, точно сбитые ею сдобные булки.
— Муж! Ка-абы любила, а то так только, маринуешься с ним.
С силой грохнулась печная заслонка, — горячо сорвалась.
В сердцах крикнула — все пальцы сожгла:
— Булки через тебя пережгу — уходи!
Смеется Андрей:
— Ничего, румянистее будут!
Сам к двери шагнул, крючок наложил.
Огромный, плечистый стоит перед нею, страшный такой, как в печке огонь, желанный такой, каким никто никогда не был.
Подняла Фрося заслонку, как щит перед собою держит, — пусть лучше уходит: все равно не снести.
— Постановь лучше, не то хлеб охолонет. — Вырвал заслонку, печку закрыл.
Оглянулась Фрося, фортка раскрыта, кот рыжий на окошке сидит, в фортку вскочил. Закрыть бы. Шагнула к фортке, — Андрей не пустил. Как ветку какую, схватил, перегнул, на воздух приподнял.
— Ну, покаж мне себя, какая ты есть, чтобы знал тебя всю, как машину.
— Пусти, дай фортку прикрою.
— Для чего? Так машину виднее.
Стоит машина под окнами, спицы на солнце сверкают.
— Ничего, подождет.
Распласталось в руках Андрея Фросино тело, хмельное, капризное, как тесто тогда в руках Фроси, сладу нет с ним. Комната углями пляшет.
Дурманный врывается в фортку ветер речной, навстречу хлебному духу, несется с ним, обнимается, сливается воедино, в нем растворяясь и его в себе растворяя. Буйно носится над землей вешний дух животворный, весь семенами насыщен, щедро расточается жизнь из него, без удержу и оглядки. Ничему живому от него не уйти.
«Сторонись, душа — оболью».
Весело на Москва-реке — праздник.
Кумачевые ходят облака в небе закатом. Кумачевые носятся по реке волны крутые, веселые, ждут с севера лед, к бою готовятся. Не по сердцу стала им зимняя скова, из терпения вывел ледяной плен.
Гудом гудит толпа на мосту, по набережным к загородкам прилипла. Люб ей и страшен речной разгул. Подвалы забили досками — смолой блещут на солнце, а сама вся на улицу, куда ж ей еще? — праздник!
И-их! Сорвется вот-вот Москва-река с якоря, знай тогда наших — зальет!
Хохочет, гогочет, ругается гуща толпяная, исплевалась вся семенной шелухой. Бежит вдоль перил детвора, веревки от сетей тянет. Первые.
Прут люди один на другого, сшибаются вместе нарочно, нечаянно, всячески — кто невзначай и щипнется любовно: как тут сдержаться? — весна, теснота.
Суетится сзади кумачевая милицейская шапка:
— Осаждайтесь, товарищи, осаждайтесь назад. Нельзя, чтоб всем в первом месте.
Не слушает никто кумачевую шапку, на кой чорт — свобода.
Тесно обнявшись — в толпе неприметно — стоит красноармеец с женой. Оба маленьких потонули в толпе с головой.