Спасенихин. Может, уговорите. Срам-от какой, срам-от!
Сергей Муравьев. Что я могу сделать? Закон, слышите, закон и царь позволяют ему все, кроме убийства, а вам и мне велят терпеть. Пусть он рвет вам шпицрутенами мясо, пусть крадет ваш труд, крошит вам зубы, — вы должны молчать, потому что так хотят царь и закон. Ведь вы клялись быть ему верными, хотя бы он продавал вас, посылал в Сибирь, в шахты и в рудники, но разве вы не должны терпеть?
Бестужев. Взбунтовать полк, немедленно, сейчас.
Кн. Трубецкой. Опомнитесь, господа. Простое благоразумие…
Бестужев. Бывают минуты, когда благоразумие становится трусостью.
(Входит Пестель.)
Степан. Его высокоблагородие, полковник Пестель.
Пестель. Вместо приветствия я приношу вам новость: государь через два месяца прибудет на смотр 4-го корпуса под Белой Церковью.
Бестужев. Ура! Наконец-то, Сережа!
Сергей Муравьев. Простите меня за мое бессилие, ребята. Терпеть надо в последний раз, и все же надо пока. Там, под Белой Церковью я спрошу вас: пойдете ли вы со мной туда, куда я поведу вас?
Солдаты. Всюду, ваше высокоблагородие. Рады стараться! с вами до последней капли крови.
Кн. Трубецкой. Я был здесь свидетелем совершенного безумия, да и теперь, кажется, свидетель его.
Пестель. Что делать, князь. Безумие движет мир вперед.
Мельница в имении Давыдова Каменке. Шервуд сидит у окна с инструментами.
Грохольский (снаружи). Ты что тут сидишь, Вечный Жид, т.-е. вечный унтер?
Шервуд. А тебе что? Опять пьян? Человек — животное, когда не владеет всеми пятью чувствами.
(Грохольский входит.)
Грохольский. Ах, ты, философ с кожевенной фабрики. Пьян? Нет, брат, трезв, как сам король, когда он не пьет. Не слыхал, где тут пасека? Мой дядюшка, управляющий ее превосходительства Екатерины Николаевны Давыдовой, послал меня приказать принести меду. А где эта пасека, чорт ее знает. Я не бывал. Что только в большом доме делается! Гостей, барышень — цветник, эдем, а в нем пери такие розовенькие, так и порхают, так и порхают. Что есть лучше женщины на свете, говори?
Шервуд. Отстань.
Грохольский. Э, брат, шалишь, не обманешь. Ты философов перед начальством ломай, перед Муравьевым. А уж я, благодаря святым или чорту, разглядел тебя. Чего вчера вечером к стеклу прилип? У старухи внучки первый сорт.
Шервуд. Ну, и глядел, ну, и что же? А мне разве нельзя? А может, и нельзя. Это, им, сытым, жирным можно. Почему? Разве не из одной глины бог лепил, как по их же предрассудкам сказано. Терпи и щеку подставляй. А почему только мне щеку то подставлять? Может, ударить-то и я не хуже сумею.
Грохольский. Ну, на этом брат, большого уменья не требуется. Каждый козел рогат.
Шервуд. Сообразили верно. Я, впрочем, не против мордобоя, на нем мир держится, Я только против неправильного распределения мордобоя. Почему у одних — кулаки, а у других только щеки? Почему одни могут быть честными, а другие нет? Муравьев — честный, а Шервуд — подлец. А может, я тоже был бы честным, как бы…
Грохольский. Был Муравьевым? Да ведь тогда бы не был ты Шервудом.
Шервуд. Он на меня, как на гада взглянул. А я ему душу открыл. Оттолкнул, ничего не сказал. Ведь недаром меня Вадковский к нему послал, — знаю, затевают что-то. Ненавижу его, как он смеет молчать! Душу вывернул и швырнул с отвращением. Можешь ты это понять?
Грохольский. Да ведь он, наверное, не просил ее выворачивать.
Шервуд. Донес на меня, наверно, донес. Да только нет, не докажет. Заметил и я нечто эдакое маленькое, а вырастет — никакое благородство не поможет.
Грохольский. Да чего ты? Муравьеву можно, у него душа хорошая.
Шервуд. Глаза добрые, а из них холодок синий глядит. Как не презирать ему меня, Шервуда, человека, стоящего у окон. Да, да, стоял и смотрел, как бегают по паркету ножки в белых туфельках, маленькие, беленькие.
Грохольский. Ну, вот это так. Да, брат, это великое дело — ножки.
Шервуд. И все для них, для мундиров гвардейских. А для нас ничего.
Грохольский. Ничего? Да, брат, ничего. А ведь она со мной говорила, Марина Александровна, Киприда среди муз.
Шервуд. Что же она сказала?
Грохольский. «Попросите, говорит, Василий Мельхиседекович». Как нарочно — этакое имя безобразное. «Попросите, говорит, нам лодки приготовить, мы на мельницу поедем».