— Господи, — прошептал Авросимов, — эту-то еще как зовут?
— Мерсинда, — тотчас отозвалась дама и капризно пожаловалась: — Меня в вине утопить хотели… Нахлестали в лохань вина…
— Мерсинда, — сказал он, уже ничему не дивясь, — а где же Милодора? Кого я на руках держал?
Но она смотрела на него неотрывно и молчала.
— Мерсинда, — продолжал наш герой, — неужто вас в вашем платье в лохань окунали?
— Вот горе мое, — засмеялась Мерсинда на эти слова, — вот горе мое… Да как же в платье, когда я голая была! — И в глазах ее вдруг промелькнул живой интерес к стоящему над нею молодому человеку, чьего имени она не знала.
Голос у нее был хрипловатый, улыбка яркая, подобная цветку. Авросимов опустился рядом с ней на ковер и услышал, как она сказала, словно и не ему, а самой себе:
— Весна придет, почки раскроются… А меня, нимфу молодую, чудесную, повезут на белой колеснице по дороге столбовой… А вы грустите чего-то, да?
— Почему же это, прекрасная Мерсинда, — спросил наш герой, — ваши подружки отказывают мне в любви, когда другим все позволяют? Вот и вас другие даже в лохань окунали — и ничего…
— А потому, — ответствовала Мерсинда, — что на это комнаты имеются, где никто вас не видит… А в зале можно ручки целовать, да комплименты говорить, да смеяться.
В это время в залу вошел гренадерский поручик, красивый и трезвый.
— Вот он, соблазнитель мой, — засмеялась Мерсинда с томностью. — А уж силен, силен!
— Да я его одной рукой свалил, — сказал Авросимов.
— Силен, спасу нет… Он меня на руки взял и в лохань… — Она засмеялась… — Всю прямо в калачик свернул…
— Да я ж его запросто свалил, — сказал Авросимов.
— Силищи у него ужас, спаси Христос! — сказала она, вспоминая.
— А я сильнее, — сказал Авросимов. — Хотите, я вас к потолку подниму? — И он напряг мышцы, готовясь по первому ее знаку совершить геройство.
— Вот он, силач мой, — засмеялась Мерсинда, не обращая внимания на нашего героя. — Ох и силен!
Авросимов почувствовал, что не может теперь отступиться, не может, что готов схватить ее в охапку и бежать с ней в комнаты, ото всех подальше, но трезвое ее наставление уже руководило им, и он сказал, надеясь:
— Пойдемте со мной, прекрасная Мерсинда… Я вас в лохани топить не буду.
— Пойдемте уж, — согласилась она, словно только и ждала его предложения, и поднялась с ковра.
Теперь уже с Мерсиндой пробирался наш герой на своих дрожащих ногах по шубам, наваленным в прихожей, теперь уже Мерсинду держал он за руку, все больше поражаясь легкости, с которой она согласилась ответить на его любовь.
И они вошли в ту самую комнату, из которой еще совсем недавно возникла встрепанная Дельфиния, и Мерсинда, привычно и деловито сняв нагар со свечки, уселась на красную кушетку и с легкой усмешкой выжидательно уставилась на нашего героя, который, опустившись на стул, застыл.
Так они молчали несколько минут. Потом Мерсинда, терял терпение, спросила:
— Ну, что же мы с вами будем делать?
Наш герой только слюну проглотил, а выговорить ничего не смог. Тогда она похлопала по кушетке.
— Хоть рядом сядьте, горе вы мое…
— Где… рядом? — выдавил Авросимов, теряясь окончательно.
— Горе мне с вами! — засмеялась она одними губами. — Идите, вина выпейте… Ступайте же!
Он встал и вышел и, уже не разбирая дороги, ринулся в залу. Дельфиния встретилась ему, но он оттолкнул ее.
— Ванюша, рыбонька, неучтивый какой! — проговорила она вслед.
Он выпил вина прямо из бутылки. Пил, пока не почувствовал, что ноги уже не держат. Бутылка выскользнула из рук. Вино пролилось. Покачиваясь, он направился обратно, не слыша, как за карточным столом снова возгорается спор.
«А я, — подумал он, торопясь к заветной кушетке, — я вас могу до потолка поднять… Гренадер-то мне не чета…»
Он вломился в комнату и, не запирая двери, кинулся к кушетке, где ждала его Мерсинда.
— Ну вот, как хорошо-то, — успела шепнуть она, прижимаясь к нему. — Ну, ну… Ну, ложитесь рядышком…
Но Авросимов, напрягшись весь, медленно поднял ее над головой, отчего она страшно взвизгнула, стала выгибаться вся, и, видимо, пальцы его ослабли, разжались, и она со всей этой немалой высоты рухнула на пол.
— Ой! — закричала она. — Убил! Убил!..
Наш герой махнул рукой и вразвалку направился прочь. «Убил», — неслось следом, но никто не бежал на помощь к Мерсинде, что, может быть, было и кстати, ибо никто не помешал Авросимову упасть на чью-то шубу и провалиться в небытие.
…Авросимов проснулся вскоре как от толчка. Он вскочил на ноги, чувствуя глухую боль в голове и слыша, как в зале, перебивая друг друга, нехорошо так бранятся его сотоварищи.
О чем они?
— Оставьте меня, господа, — сказал гренадерский поручик совершенно трезво. — Здесь не место и не время обсуждать мое поведение. Тем более что и у вас рыльца в пушку…
— Потрудитесь выбирать выражения, сударь! — прикрикнул молодой человек с оттопыренными красными ушами.
— О чем они? — спросил Авросимов у Бутурлина, но кавалергард отмахнулся от него.
— Господа, — миролюбиво сказал он товарищам, — о какой смелости идет речь? Я забочусь о собственной чести. Мое — это мое. Мы же прелестно веселились. Оставьте поручика…
— Фу, позор какой! — засмеялся офицер, который миловался в начале вечера с Дельфинией, а именно — Сереженька. — Вы, Бутурлин, напрасно им все это объясняете… Они же притворяются… Я дак палил, например, в самую гущу… А что? Или вот, когда мы князя Щепина вязали на площади, даже он меня оправдал… Он мне сказал: «Вот я бы, к примеру, тебя вязать не стал бы… Я бы тебя — саблей… А ты великодушен, черт!» Сроду не забуду, как он это сказал. Ведь промеж нас одно рыцарство должно быть, понятия чести…
— Ну, пошел выворачиваться! — засмеялся со злостью гренадерский поручик.
— Какие ж такие планы у него, — спросил Бутурлина Авросимов, — что он муки-то за них принимать должен?
Бутурлин сразу понял, кого имеет в виду наш герой, поморщился, что его отрывают от спора, потом засмеялся и сказал:
— Ах, да что там за планы? Тщеславие одно… А ради чужого тщеславия кому умирать охота? Даже государю…
— Не касайтесь государя! — крикнул молодой человек с красными ушами.
— Когда государь был великим князем, — спокойно, с легкой улыбкой на устах сказал гренадерский поручик, — мне довелось в охоте его сопровождать…
Авросимов побледнел ввиду такой новости, губы у него пересохли, ему даже показалось, что он видит перед собой государя, шагающего по высокой траве, в кожаном камзоле, высоких ботфортах, с мушкетом в руках.
— …Подстрелив кабана, — продолжал поручик неторопливо, — и будучи в расположении, он, смеясь, заметил окружающим его, что разница между положением царя дичи и царя человеческого лишь в том, что за этим бегать надо, а тот сидит и дожидается, когда его прикончат…
— Не верю! — захохотал Сереженька.
Все зашумели. Поручик махнул рукой и выпил вина. Авросимов, ступая как по иглам, приблизился к нему и спросил тихо:
— Сударь, как это вы об государе говорите?
— А что? — скривился поручик. — Или я не волен говорить, что мне заблагорассудится? — И снова выпил.
— Да перестаньте, господа, — сказал Сереженька.
— Господа, — сказал Бутурлин, — карты ждут.
Вист продолжался. У нашего героя шумело в ушах и пальцы дрожали. Он спустился на ковер и стал пить, как вдруг гренадерский поручик, уже изрядно хмельной, неожиданно приблизился и спросил, теребя усики:
— Кто вы такой, чтоб меня судить?
— Да это не я, — сказал Авросимов. — Это они вас за то, что вы к бунтовщикам симпатии высказывали…
— Я? — скривил губы поручик. — А знаете ли вы, что я семь суток Пестеля в Петербург конвоировал, имея, представьте, указание стрелять, коли что… Ага… Вот так сидел с ним… — И он опустился рядом с Авросимовым и прижался плечом к его плечу. — Вот так сидел…