Выбрать главу
То опуская, чтобы окунуть ребенка с головою, то опять приподнимая, мать стоит над ванной с довольною улыбкой, и мел ее платка закрашивает щеки, широкое и белое лицо с неразличимыми чертами. Так она стоит безмолвно, только руки мелькают словно крылья. Вся она — в своих руках, округлых, добрых, теплых, по локоть обнаженных. Пальцы рук как бы ласкаются в прикосновеньях к ребенку, к шелковистой коже. Вот она берет резиновую губку, оранжевое мыло и, пройдясь намыленною губкой по затылку Дитяти, по спине и по груди, все покрывает розовое тело клоками пены.         Тихое Дитя в запенившейся, взмыленной воде сидит по шею, круглой головой высовываясь из воды, как в шапке из белой пены. Как тепло ему! Теперь вода с ним подружилась и не кажется холодной иль горячей: она как раз мягка, тепла. А мать так ласково касается руками его спины, его затылка, что приятней не бывает ощущений, чем это. Ах, как хорошо сполна, всем телом познавать такие вещи, как гладкое касание воды, шершавость материнских рук и мыло, щекочущею бархатною пеной скрывающее тело! А в окно, сквозь форточку сырой волнистый шум сочится: хлещет дождь, скользя с куста на куст, задерживаясь на листьях, и ночь стучит столбами ветра, капель и веток по скелету рамы. Мать прислушивается невольно к шуму, отец приглядывается к ребенку, который тоже что-то услыхал.
Уж к девяти идет землевращенье. Дождь, осень. Дом — песчинкою земли, а комната — пылинкой, и пылинка, в борьбе за жизнь, в рассерженную ночь сияет электрическою искрой, потрескивая. В комнате Дитя, безбровое и лысое созданье, прислушивается к чему-то. Дождь стучится в раму. Может быть, к дождю прислушивается Дитя? Иль к сердцу, к пылающему сердцебиенью, что гонит кровь от головы до ног, живым теплом напитывая тело и сообщая рост ему. И жизнь.
С каким вниманьем, с гордостью какою, с какой любовью смотрят на него родители! Посасывая палец, виновник войн, та цель, во имя чье сражаются оружием и словом, — сосредоточенно глядит вокруг прекрасными животными глазами. Как воплощенье первых темных лет — существований древних, что еще истории не начинали, он на много тысяч поколений старше своих родителей. Но этот шум сырой осенней ночи ничего не говорит ему. Воспоминанья для настоящего исчезли в нем. Что темнота, которая родила когда-то человека, если есть благоухающая мылом ванна, чудесная нагретая вода и добрые ладони материнства!

Ноябрь 1929 г.

Самотека.

Мы заново рождаемся. Простите…

Мы заново рождаемся. Простите, Коль нет у нас веселья напоказ, Коль часто мы — не здесь, за чаепитьем, А там, где нет благополучных глаз.
Какие ночи! Как попеременно То набегает лет, то зима! Какие мысли раздвигают стены! Какие вьюги рвутся сквозь дома!
Как ночью над бессонницей сознанье Нашептывает, что зарниц не счесть! Как часто дни приходят, как признанья, И нам несут спасительную весть!
Мы заново рождаемся. Не сразу Нас отливает жизнь. Ведь мир — и тот Хранит следы пылающего газа, С которым жил и до сих пор живет.
Он остывал и в мраке первородства Освобождался от огня и льда. Мы счастливы участвовать в господстве Огня и ливня, мысли и труда.
Поверьте нам, что, на костре ошибок Перегорев, мы все-таки живей Навязчивых и хладнокровно-рыбьих И, может быть, неискренних друзей.