Старые стены удивляются этому запаху, и половицы недовольно поскрипывают. Прежний владелец дома Колодеев, богатый помещик и изумительный самодур, слыл борисовской знаменитостью. Был он рыж и зол, — кого-то забил собственноручно до смерти и умер от прогрессивного паралича. От мира он загородился бесконечным забором, за которым росли его сосны и цвели необычайные клумбы цветов. Слава его угасла со смертью, вместе с дурной болезнью; от нее осталась лишь досадливая воркотня заведующих и сестер на неприспособленность здания, в котором нет ни окон, выходящих на юг, ни достаточных помещений для ванных и детских уборных, и горшки должны выстраиваться рядами у сомкнутых половин парадных дверей.
Мы проходим по комнатам для игр и по спальням. Старшие дети спят, прикрытые одинаковыми одеялами; спящие, они очень похожи друг на друга. Это все — здоровые малыши, пухлые, розовощекие и почти сплошь белокурые. В комнатах для младших — нестройность настраиваемого оркестра. Странно не совпадают настроения, мимика, характер звуков, условно принимаемых за лепет. Каждый из «грудняков» существует как будто отдельно, в изолированном или пустом пространстве. Они так малы, что между ними не может установиться и минимальная общность. Здесь пестрее и внешний вид детей. Есть очень здоровые привлекательные своим спокойствием и свежей чистотой красок. Но есть и хилые, бледные, с огромными, торчащими, как у летучей мыши, ушами. Тяжело смотреть в их широко открытые, очень светлые, устремленные на вас глаза. Один из малышей лежит неподвижно, покрытый сыпью. Сестра говорит, что у него эксудативный диатез.
Эти заморыши так резко выделяются в общей массе здоровых ребят, что невольно останавливают внимание. Откуда они взялись? Оказывается, это все дети «одиночек», молодых работниц, брошенных своими мужьями, которые часто бесследно скрываются и освобождают себя от всяких расходов и забот о своем потомстве. У «одиночек» нет ни средств, ни времени для надлежащего ухода за ребенком. Полдня тот проводит в яслях, где за ним следят и где его прикармливают. Но другую половину дня он принадлежит матери, которая иногда не знает, куда его деть. Несмотря на то, что Борисов — вовсе не крупный центр, в нем сильный жилищный кризис. Квартиры дороги, «одиночкам» приходится ютиться в углах. Бывает, что какая-нибудь маленькая комнатка занята несколькими такими семьями. Воспитательница приводит случаи, называя имена.
Она долго рассказывает о прошлом яслей, об их организации, о постановке дела. Ясли обслуживают преимущественно спичечные фабрики. Они рассчитаны на девяносто детей и работают круглые сутки, как работает фабрика, так чтоб могли приносить своих младенцев и работницы, занятые в ночных сменах. Сейчас норма не заполнена, потому что — лето, время отпусков, и матери оставляют детей у себя. Между прочим она отмечает, что еврейки гораздо реже обращаются в ясли, чем женщины других национальностей. Что это — традиции еврейской семейственности? предрассудок? недоверие?
Когда мы вторично проходим через спальни, старшие дети начинают уже просыпаться и провожают нас голубыми и серыми сонными глазами. Явь и розовая дрема сливаются на их лицах, как вечерняя и утренняя заря долгих дней северного лета. Птицы солнца скользят в чистых комнатах советского детства. В дверях мелькает пушистый шаг завхоза. Но мы в парке — и дом снова замыкается в себя. Настойчивая, глухая трава подступила к самым его окнам. Створки парадной белеют заброшенностью, сном. И вот ровный забор кладет печать беспамятства на виденное.
Ленинская улица — вся новая: от названия до домов. Она застроена одноэтажными стандартными домами рабочей жилкооперации. Перед домами — палисадники. В окна видны шкафы и кровати с шишечками. Женщины с подоткнутыми юбками босо шлепают по крыльцу и оглядывают прохожих, редких на этой широкой и малолюдной улице. «Боря, выпей молоко!» — слышите вы вдруг знакомый возглас. В нем и мольба и угроза. Боря безучастно переставляет ноги, как пожилой мерин, который уж так притерпелся к своей горькой доле и до того разочаровался в людях и миропорядке, что ничто не может его ни огорчить, ни обрадовать. Он делает вид, что не слышит, в то время как мать пробует на крылечке всю силу и чары своего голоса. И пусть черный борт пианино и не покажется в просвете раздвинутых тюлевых занавесок, все равно ясно: там, где Борю уговаривают выпить молоко, живут не рабочие.
На другом тротуаре я вижу сухощавую фигуру предфабкома, латыша Нанеса. Я обращаюсь к нему со своими недоумениями. Действительно ли в этих домах живут главным образом служащие, технический и административный персонал, как я слышал от многих рабочих и как это кажется на первый взгляд? «Ну, это — сильное преувеличение!» — говорит Нанес. Конечно, заселены дома больше всего рабочими. Верно одно: строительство здесь дорого. В среднем рабочему приходится платить за квартиру двадцать два — двадцать восемь рублей в месяц. Это заставляет многих сдавать одну или две комнаты в наем. Кое-кто делает из этого выгодный промысел, покрывая все свои квартирные расходы с лихвой. В последнее время с такой спекуляцией поведена борьба: ставки для сдающих в наем повышены. Но повышены чрезмерно. В результате нередко бывает, что комната, не нужная для какой-нибудь небольшой семьи съемщика, пустует: никто не хочет работать на квартиранта (Нанес говорит: «кваартирьянта»), а при новых ставках получается именно так.