Написано уже много. Спешу кончить книгу к годовщине Ленинского комсомола.
Теперь Вам понятно, почему меня так заинтересовала радиопередача по Вашему материалу?
Что я хочу от Вас?
Во-первых, разрешите использовать Ваш очерк в моей книге.
Во-вторых, очень бы просил Вас рассказать подробнее о своих учениках. О выпускниках. О девушках и юношах, вступающих в большую жизнь. Ведь мои поиски и находки — для них, для молодого поколения, которому передается эстафета борьбы за светлое будущее человечества. Пусть внимательней посмотрят вокруг: я уверен, что они увидят много замечательных людей — корчагинцев нашего времени. Я буду очень благодарен ребятам, если они помогут мне в моих поисках. Буду рад их письмам, рассказам о себе и товарищах, стихам, фотографиям, газетным вырезкам. Верну в сохранности.
Желаю Вам и вашим десятиклассникам удач и побед. Очень жду Ваших писем!
С дружеским приветом Анатолий Осипов».
Когда я прочитал письмо, в классе воцарилась напряженная тишина. Всего несколько секунд, но они мне показались невероятно долгими. С надеждой и нетерпением я вглядывался в лица старшеклассников.
Поправляет свои всегда поломанные очки комсорг класса Никита Морозов. Не было урока, чтобы он не поднял руку и, слегка картавя, не сказал: «А вот мое мнение, ребята…» — «Ну что же ты сейчас молчишь, Никита?» — мысленно спрашиваю я его. Вадим Серебряков по привычке рисует кораблики в тетради. По этим корабликам я его тетради без подписи узнаю, по борту точечки-иллюминаторы, а над трубой — дым. Вид у него отсутствующий и несколько высокомерный: «А какое мне дело до всех до вас?..» Неужели его совсем не задело письмо из Перми?
У Нины Смирновой тоже открыта тетрадь. Но у нее наверняка не кораблики — какая-нибудь физическая формула. Или задача, на которой споткнулся весь класс. Физика для нее — «жизнь», как выразилась однажды сама Нина. О чем думает она сейчас? Жаль, больна Лена Желудова — она не стала бы отмалчиваться: сколько раз с ее запальчивых, взволнованных высказываний разгорались споры на уроках литературы.
Я с тревогой взглянул на часы: время-то идет. А там звонок. И уйдут на математику, на химию те, к кому обращал свое письмо Анатолий Осипов. Неужели все насмарку, все напрасно? В чем же мой просчет, моя ошибка?
Внезапно в тишине прозвучал неторопливый голос Вадима Серебрякова: «Не о чем писать-то — вот в чем загвоздка. Где они — ваши корчагинцы? Я лично не встречал. Были комсомольцы двадцатых годов. Были строители Комсомольска-на-Амуре. Молодогвардейцы были. А сейчас? Чего одни наши комсомольские собрания стоят… Скучища! В билете штампик „Уплачено“ — и считают, что ты комсомолец. Вот мы читаем: „Сталь закаляется при большом огне и сильном охлаждении“. А нас опекают как маленьких. Какой уж тут огонь!»
Вадим досадливо мотнул головой и пустил во всю страницу завиток пароходного дыма.
Такой отклик на письмо Осипова ошеломил меня. Пожалуй, впервые за долгие годы учительства я растерялся. Растерялся не от слов Вадима, а от молчания класса.
И тогда, совершенно неожиданно для меня, для всех десятиклассников, заговорила Таня Рыжова. «Тихоня, слова не вытащишь», — жаловались на нее педагоги. «Из племени воздержавшихся», — называл Таню Никита Морозов. А тут… Ребята разом повернулись к Рыжовой, словно впервые увидели девушку.
— Стыдно, Вадим! Разнылся… Ничего дальше собственного носа не видишь. Комсомольские собрания скучны… Так это от нас зависит. Я считаю, что надо Осипову ответить. Сегодня же. И мы поможем ему. Поможем найти корчагинцев. Да разве сам Толя Осипов не корчагинец?
— Постой, Татьяна! Не передергивай! Я про Осипова ничего не говорил. Человек — что надо! Но пойми — это же нетипичный случай. Не спорю, исключительные обстоятельства формируют исключительный характер. Это редко… А я про остальных. Про нас… О массовом, типичном…
— Массовый, типичный — нетипичиый! — гневно взорвалась вдруг Нина Смирнова, захлопнув свою тетрадь. — Научились красивым фразам. А за ними пусто. Лучше открой глаза да оглянись вокруг. Кто целину поднял? Кто плотины на Ангаре и Енисее строил? Кто в космос прорвался?