«Я хочу написать о своем брате. Он ленинградский студент. Про таких часто говорят: „Обыкновенный“. Но если бы меня спросили, на кого бы хотел походить, ответил бы, не задумываясь: на брата…
После десятилетки он не поступил в вуз — не хватило полбалла. Пошел работать на завод. Не для того чтобы год провести, как некоторые. Наоборот: „Может, это к лучшему. Инженер должен знать и токарное, и слесарное, и фрезерное дело“. На следующую осень призвали брата в армию. Служил он в Заполярье и в письмах все книг просил: по математике, химии и физике.
Демобилизовавшись, в тот же институт сдавал. И так сдал, что его даже комиссия отметила: „Очень подготовленный товарищ“. Каждое лето Виктор ездит со студенческой строительной бригадой в Среднюю Азию. Возводит хозяйственные здания для совхозов. Возвращается черный, как закопченный. Жара там до пятидесяти. Ветры сухие, песчаные. Песок на зубах, песок в глазах, рот пересыхает от жажды… А ночи холодные, чуть ли не мороз.
Однажды ребята не выдержали. Решили остаться в палатках. Он пошел один. Сам делал раствор, поднимал его на второй этаж, сам укладывал кирпичи. Ну конечно, все за ним — и сделали в этот день больше обыкновенного. Брат об этом никогда не говорил — мне по секрету друзья Виктора рассказали. И сообщили мне, что Виктора единогласно избрали командиром институтского строительного отряда на будущий год, маршрут — на Урал.
Я их спросил:
— Если в ваш институт поступлю, меня с собой возьмете?
— А сначала покажи себя, каков ты есть человек, — отвечают…»
«…Спорим о подвиге. Ищем героев. Рассуждаем об исключительных и типичных обстоятельствах. Все верно. И в то же время нет-нет да и возникает в душе досада. Почему стали бояться таких слов, как „порядочность“, „вежливость“, „честность“… Я бы так сказала: настоящий человек начинается с уважения к другому человеку. Пусть он не совершит никакого выдающегося поступка: не бросится в огонь спасать ребенка, не напишет книгу — все равно к нему потянутся люди. За советом, за помощью. Только из таких и рождаются истинные герои. Эгоист, думающий лишь о себе, не способен на мужество. Он может сделать что-либо напоказ, чтобы выделиться — „показать себя“. Но это не подвиг! Подвиг всегда для людей…»
А это быстрый, нервный, словно устремленный вперед почерк Лены Желудовой…
«…Теперь я знаю, чего мне не хватает. Терпения… Хочу ухватить разом все: интересную книгу, радость встречи, горечь прощанья, тишину ночной комнаты и яростный рев стадиона, волшебство звуков, непривычное сочетание красок — как, например, это:
Мучаюсь над стихом и бросаю его неоконченным: боюсь пропустить отсверк вечернего троллейбуса, вспышку электросварки, знакомые шаги за окном и что-то еще, неведомое мне.
Одно время я хотела быть учительницей. Помню, в первом классе надо мной склонилась женщина с ласковыми глазами. Она заботливо поправила мою руку: „Вот так тебе будет удобнее!“ Я отвела ее ладонь и продолжала выводить свои каракули. Но на другой день Алла Константиновна опять подошла ко мне… И так все четыре года… Она ни разу не повысила голоса, хотя я нередко выводила ее из себя. Как-то я вошла в класс, а учительница посмотрела на меня и говорит: „Иди домой и ложись в постель — у тебя температура“. Я действительно тогда была больна. Алла Константиновна навестила меня после уроков, принесла малинового варенья. Вот тогда я заметила, как она слегка прихрамывает на левую ногу, как тяжела сумка с тетрадями. Выздоровев, я под разными предлогами стала помогать учительнице носить тетради. И хотя многое делала по-своему, уже не сердилась на ее ободряющее: „Делай вот так!“
В квартире у Аллы Константиновны были одни книги и тетради. По крайней мере мне так казалось. Как ни зайдешь к ней, она за столом. Читает. Пишет… Потом мне часто недоставало ласковых глаз моей первой учительницы, ее тихого, доброго голоса. Я узнала, что муж и дети Аллы Константиновны погибли во время блокады. А она всю войну сберегала книги в библиотеке. Какие-то редкие книги. Ни одна не пропала, не попортилась… А хромота от осколка мины: была на окопных работах…