С прошлым я… разобрался. Нужна была веская причина, чтобы вернуться к тексту уже опубликованному. Веская причина? Может быть, как раз не причина, а продолжение жизни… самым естественным для нее образом. Для нее естественно, например, чтобы автор книги проводил творческие вечера.
Так она (жизнь) и поступает с нами. В конце вечера задают вопросы, потом подходят люди и рассказывают свои истории. И, оказывается, что в Санкт-Петербурге, в каждой более-менее приличной аудитории ценителей поэзии на 40–50 человек обязательно находится один, а то двое, которые знали Иосифа Бродского, его отца или мать, или родители этого человека знали, или близкие друзья.
Это причина или нет, когда сама реальность продолжает рассказывать твою историю независимо от твоего желания? Понимаю, что Питер город маленький, и маленькая у нас страна, и планета невелика, но все же… Ощущение такое, что происходит диалог со всем миром. Ты спросил — он ответил.
И еще, есть ощущение воронки, которая закручивает события и людей, притягивая их к Иосифу даже сейчас, через 20 лет после его смерти. Или наоборот, именно сейчас. Человек или только имя притягивает нас друг к другу?
«Человек или только имя?»
После выступления в «Старой Вене» ко мне подошел Евгений Григорьевич Друкарев. Судя по визитке — доктор физико-математических наук, физик-ядерщик. По первому впечатлению человек незаурядный. Он бегло рассказал мне свою историю, крайне смущая извиняющейся интонацией. Мы встретились еще раз здесь же, через месяц, и он подарил мне книгу, написанную им вместе с матерью. Книгу, посвященную деду.
Его дед — Евгений Сергеевич Гернет, офицер флота, прошедший Первую мировую и гражданскую войны, впоследствии замечательный исследователь Арктики, был репрессирован в 1937 году. В 1958 году его дочь (мать Евгения Друкарева) Галина Евгеньевна Гернет получила уведомление о реабилитации отца. Вскоре Военно-морской музей запросил для новой экспозиции о Гражданской войне фотографию Гернета, так как в начале 20-х годов он был командующим Азовской флотилией. Старую фотографию нашли, но ее надо было восстанавливать. За эту работу взялся фотограф музея Александр Иванович Бродский.
Галина Евгеньевна ходила в Военно-морской музей несколько раз. Фотография требовала серьезной реставрации и ретуши. Александр Иванович оказался общительным человеком. Они говорили о войне и сталинских репрессиях. А. И. Бродский прошел многие фронты фотокорреспондентом и как-то сказал ей: «Если бы я снимал все сюжеты, которые того стоили, то меня, может быть, и не расстреляли бы, но уж точно посадили бы».
Однажды во время их разговора в фотолабораторию вошел юноша лет семнадцати.
— Мама просила передать, — протянул он Александру Ивановичу какой-то сверток.
— Вот еще одно имя возвращается, — показал тот на фотографию Гернета.
— Человек или только имя? — спросил юноша.
— Только имя, — ответила Галина Ивановна.
Молодой человек понимающе кивнул и через несколько минут распрощался.
— Мой сын уже вполне взрослый, — заметил Александр Иванович.
Через много лет Галина Евгеньевна Гернет узнала, что этого юношу звали Иосиф Бродский.
Память — скорее стена, чем проломы в ней. Вероятно, вследствие того, что нам в большей степени нужна защита от своего жизненного опыта, чем его осмысление. Иногда испытывая потребность заглянуть в окно или замочную скважину, мы рассматриваем крохотный видимый фрагмент, и мысленно достраиваем остальное, как правило удобным для своей совести образом.
После войны люди возвращались домой и вместо наград и новой надежды иногда отправлялись в лагеря или получали уведомления об исчезнувших близких как о врагах народа. А потом, когда все это кончилось, оказалось, что население настолько привыкло или смирилось с таким порядком вещей, что реабилитация канувшего в бездну ГУЛАГа фронтовика или труженика тыла почиталась почти за счастье: пусть он и не вернулся оттуда, но более — не враг народа и семья не несет на себе клейма. Люди забывали или силились забыть, то, что близких нет более в живых, что их заменили списками и старыми фото. Соглашались с тем, что это — справедливость и своего рода возвращение.
Соглашались сильные мужественные взрослые люди, прошедшие большую войну. А ему 17 лет, он еще не знает жизни, и еще не поэт, но уже способен, походя, почти случайной фразой в четыре слова рассечь, как самурайским мечом бездну этого самообмана.