— Я слышал, некоторые уже называют тебя гением, — замечает Льюис осторожно.
Он пытается одновременно ободрить и не разрушить нечто хрупкое. С этим пациентом он чувствует себя сапером, которому нужно перерезать правильный провод, синий или красный, красный или синий, попробуй не подорваться.
Доктор думает, что за последнее годы у него появилось много седых волос, и что он давно не был в отпуске.
Пациент, разумеется, об этом не думает. Пациенту на его отпуск плевать, как и остальным пациентам. Впрочем, этому плевать еще и в силу особенностей его личности.
Он в этом совершенно не виноват, так за него решает мозг, почти полностью лишив его способности к эмпатии. Химия, которую он всегда презирал, сделала его абсолютным эгоцентриком. Любовь, жалость, сочувствие и понимание ему практически недоступны. Стоит порадоваться, что он не стал массовым убийцей или садистом. Его мозг мог бы это устроить. Агрессия ему свойственна, хотя настоящей душевной злобы в нем нет.
Людей он опасается. Похвалам не верит. Высокомерие — его щит и меч. Одиночество — его броня. Необходимое условие его существования и тяжелейшая пытка.
Доктор наблюдает за ним.
Услышав о своей гениальности, пациент балансирует между признательностью и раздражением, морщится, как от дурного запаха. Он еще не разобрался в своих ощущениях и не решил, что ему делать: испытывать благодарность или бешенство. Часто он испытывает и то, и другое одновременно.
В этом человеке все двоится.
— Мои теории еще могут оказаться полной чушью, — говорит он. — Произнести новое слово в философии и логике непросто.
— Но ты пытаешься?
— Когда говорят об истинности бытия, продолжают держаться за Аристотеля, удивительно, как мало удалось сказать со времен античности, после Марка Аврелия какого-нибудь. Но постмодернизм начинает переваривать сам себя, как голодный желудок, вот возникает что? Искажение, маскировка, подлог, а все Уроборос — змей заглатывает собственный хвост, — его речь становится все быстрее, словно пущенная на ускоренную перемотку, он перестает делать паузы между словами, его взгляд стекленеет, теряя осмысленность, и слова выстреливают в странном порядке, в котором их выстраивает болезнь: — Тянет к классике, невольно. Античность что есть? Поэзия. Физическая реальность и чистое пустое притяжение, вечность и беспредельность пустоты, упорядоченность в сгустке хаоса, базис основания материи, где бытие и небытие тождественны, четвертый том «Физики»: «Беспредельность, соединяющая в себе пустоту, и время, и…» [8]
— Ли! — доктор Льюис предупреждающе вскидывает руку. — Хватит!
Имя всегда действует отрезвляюще, как пощечина, останавливающая поток речи, которая в любой момент может стать бессвязной.
— «И дыхание», — успевает сказать пациент. — Дыхание бытия…
То, что он делает, — почти гипноз.
Слушать его тяжело, он давит словами, но и завораживает ими, заставляя себе внимать.
Его тело безвольно развалилось в мягком продавленном кресле, но разум парит в неведомых вершинах и рождает идеи, определяющие существование остальных людей, обычных, нормальных, но и не способных на бросок за пределы. Наверное, это частный случай величия, и доктор в который раз осознает с трепетом первооткрывателя и с ужасом свидетеля катастрофы: «Этот парень — другой».
Быть может, он действительно гений. Или просто очень умен и начитан по самые уши. Как бы то ни было, болезнь свила в его блестящих мозгах гнездо. Его разум расколот. Японцы так и называют его недуг: «Seishin-bunretsu-byo». Раскол разума.
Шизофрения.
Задача доктора — помогать ему не утонуть.
— Вернемся от работы к твоей жизни, — велит Льюис. — Что происходит в ней?
Ли смотрит на него взглядом настороженного пятнадцатилетнего подростка, инстинктивно воюющего с любым взрослым. Его эмоциональное развитие по-прежнему отстает от интеллектуального лет на десять. Со временем разрыв лишь увеличится.