Конечно, мы с Винченто не были похожи так, как бывают похожи братья. Но мы были одного возраста, примерно одного роста (я на полдюйма выше) и комплекции, оба кареглазые с темными волосами (художник отметил бы разницу оттенков, но обыватель едва ли). Словом, любое словесное описание, относящееся к нему, подходило мне и наоборот. Винченто никогда не писал автопортретов; я тоже. Правда, в годы учебы мы делали наброски друг друга. Но, даже если эти полудетские рисунки и сохранились (что едва ли), по ним проблематично было бы опознать взрослого человека, а главное — на них не было подписей, поясняющих, кто есть кто.
И даже много позже, когда поездки из столицы в Фиренту и обратно превратились из долгого и опасного приключения в рутину, у меня не возникало поводов для опасений. Большинство людей, знавших меня или Винченто детьми, к тому времени уже умерли или были слишком стары для путешествий, а если бы случай и свел меня с кем-то из знакомцев юности, что бы это значило десятилетия спустя? Он бы не просто не смог ничего доказать, но и сам заподозрил бы скорее собственную память, чем меня.
Впрочем, почти полвека назад я еще не заглядывал в будущее так далеко — попросту не мог представить, что ситуация в Империи настолько изменится. Но первая же встреча с императором Людвигом — который был старше меня всего на год — произвела на меня весьма благоприятное впечатление, и на него, судя по всему, тоже. Но, конечно, окончательные выводы он намеревался сделать, лишь убедившись в качестве моей работы. Он не стал предлагать мне написать какого-нибудь придворного, а сразу же заказал свой портрет.
Я не стал писать его так, как обычно изображают монархов — ни в образе надменного властителя в пурпурной мантии, ниспадающей на ступени трона, ни в образе воителя в сияющих доспехах. Тем более что при его щуплой комплекции и то, и другое смотрелось бы скорее нелепо, чем величественно. Я изобразил Людвига в образе мыслителя, задумавшегося над шахматной доской. В простом черном камзоле с минимумом украшений, освещенный лучами зари, которая может оказаться как утренней, так и вечерней, он сидит, держа в своих тонких, совсем не рыцарских пальцах фигуру белого короля, но внимательному зрителю видно, что его взгляд устремлен поверх доски. Напротив него нет соперника, однако рядом с доской стоят пузатые песочные часы. Большая часть песка пока еще в верхней колбе, однако он неумолимо сыплется вниз…
Если вам доводилось бывать в столице, вы, возможно, видели этот портрет в императорской галерее. Позже были и другие, в том числе и выполненные во вполне официальной манере, но, пожалуй, именно этот произвел на Людвига самое сильное впечатление. «Да, Винченто, — сказал он мне, — я вижу, что не ошибся, пригласив вас. Мало кто мог бы так ясно понять и так удачно выразить мое положение и стоящую передо мной задачу…»
Винчетно. Мог бы тот, прежний Винченто Фирентийский написать такую картину? О, несомненно — если бы ему сперва подробно разъяснили ее замысел. Но по собственной инициативе, да еще рискуя прогневать царственного заказчика неканоническим подходом — нет, никогда.
С этого портрета началась не просто моя работа при дворе — началось наше сближение с Людвигом. Сближение двух людей, каждого из которых еще при жизни назовут Великим — и нет, я не испытываю смущения ложной скромности, приводя это сопоставление. Я не могу сказать, что стал другом Людвига; император принципиально избегал заводить друзей, полагая, что правитель никого не должен слишком приближать к себе, дабы личные чувства не возобладали над интересами государства — и более того, дабы само подозрение, что подобное возможно, было исключено. И все же я был для него большим, чем просто придворным живописцем. Я был летописцем эпохи Людвига, выразителем ее духа. Я не сидел безвылазно в столице, исполняя заказы — я сопровождал императора в его походах и трудах, я своими глазами видел, какого цвета озаренные пламенем стены замка мятежного графа и какого — свежеструганные доски лесов в начале строительства нового собора. Видел я и кровь, пролитую в бою и на эшафоте. Видел и изображал — правдиво, как и всегда. Людвиг не возражал против этой правды. Не только потому, что она служила устрашению врагов престола. «Люди должны знать, какою ценой уплачено за возрождение, — говорил он. — Тогда они будут больше ценить и лучше беречь его».