Его решение оказалось очень простым, хотя весьма смелым и рискованным. Впрочем, как и все предыдущие. Прижавшись к балясине головой, он смог перевалить тело на нижнюю ступеньку; затем, изогнувшись, улегся на бок; потом, помогая себе плечом и обрубком руки, вытянул голову и зацепился подбородком за опору следующей балясины, подтянулся и перевалился на следующую ступень. Так он и поднимался: очень тяжело, медленно, прилагая нечеловеческие усилия, но — поднимался! И, в конце концов, одолел лестницу, очутившись на галерее.
Стало очевидно, что объект его устремлений не раджа. Беспокойство, которое я ощущал по этому поводу, теперь совершенно рассеялось. То, что он уже проделал, ошеломляло — никакое, даже самое живое воображение, не в силах представить нечто подобное. Симпатия, которую, признаюсь, я, несмотря ни на что, всегда испытывал к этому ужасному, но несчастному человеку, теперь, разумеется, только увеличилась. А потому — пусть шансы на успех у него ничтожно малы — я всей душой желал, чтобы он преуспел. Любая помощь с моей стороны, разумеется, исключалась. Более того, никто не должен был узнать, что я оказался свидетелем его бегства.
И вот Неранайя на галерее. Мне его почти не было видно, тем не менее я улавливал движения и догадывался, что он приближается к выходу, ведущему из галереи в коридор. Наконец он подполз вплотную к балюстраде и, извиваясь всем телом, принял почти вертикальное положение — одна из балясин служила ему опорой. Он располагался ко мне спиной и какое-то время оставался в таком виде. Потом медленно повернулся и посмотрел в зал и на меня. С такого расстояния я, разумеется, не мог разглядеть черты его лица. Но та медлительность, с которой он совершал свои маневры, говорила, что человек устал — устал безмерно, до изнеможения. Ничто, кроме отчаянной решимости, не могло заставить его выполнить задуманное. Долгим взглядом, по кругу, он обвел зал, а затем посмотрел на раджу — тот спал внизу, прямо под ним. Их разделяло футов двадцать, если не больше. Неранайя смотрел на спящего долго и пристально. При этом, видимо, под действием собственной тяжести, тело малайца медленно скользило вниз — между балясинами… Внезапно он опрокинулся и полетел с высоты вниз! Я затаил дыхание, предчувствуя, что увижу сейчас, как тело рухнет на каменные плиты и разобьется! Но, вместо этого, он упал на грудь радже, увлекая того с кровати на пол! С криком о помощи я тут же бросился вперед и через мгновение оказался на месте катастрофы. К неописуемому моему ужасу, я увидел, что зубы Неранайи мертвой хваткой вонзились в горло раджи. Я сумел оторвать его от тела, но кровь владыки хлестала из разорванной артерии, грудная клетка была сломана, и он задыхался в агонии! Сбежались слуги, и они были в ужасе. Я повернулся к Неранайе… Он лежал на спине, лицо было залито кровью. Убийство, а не побег — вот что им было задумано с самого начала! И он использовал единственный способ, с помощью которого мог надеяться на осуществление злодейского замысла.
Я опустился на колени и увидел — он тоже умирал: при падении, видимо, сломал позвоночник. Он смотрел на меня и улыбался…
Так он и умер — с торжествующей улыбкой, замершей на устах.
Эссе
Михаил Кельмович
Об Иосифе Бродском: Диалоги с реальностью
Человек — не сумма того, во что он верит,
на что он уповает, не сумма своих убеждений.
Человек — сумма своих поступков.
Часть I Следующая — «Остановка в пустыне» Преамбула
В начале 2015 года вышла моя книга «Иосиф Бродский и его семья». Она — о жизни Иосифа в Ленинграде, о его отношениях с родителями и родственниками. Как оказалось, тема забытая и неизвестная. Воспоминания пробудили интерес к его семье: отцу и матери, их жизни до и после отъезда Иосифа из СССР, к близким, среди которых он рос, взрослел и стал поэтом. Я из «младшего» поколения этой семьи.
Следует уточнить, что я называю семьей. У Марии Моисеевны Вольперт, матери Иосифа Бродского, были три сестры и брат. У некоторых из них были мужья (жены) и дети. Вместе с детьми — Иосифом и его двоюродными братьями — и затем появляющимися внуками, они образовывали… не знаю, как это назвать точно, может быть, кланом или родом. С того времени, как себя помню, я воспринимал семью в два круга. Внутренний — я, родители, бабушка — мы жили вместе в одной комнате. И второй, внешний, состоящий из всех членов нашего клана. И этот второй круг ощущался не менее близким, чем первый, и, может быть, в чем-то более фундаментальным. Я бы сказал, для ребенка это была внутренняя родина, абсолютная точка отсчета. Мне кажется, что все члены семьи ощущали свою общность так же.