- Ладно, сделаем, - говорит Хуан, - можете идти.
- Бисбис, бисбис, - говорит Сухой Листик. Все это, разумеется, кажется невероятно глупым госпоже Корице, так как, прямо надо сказать, теперь даме, очевидно, уже нельзя прийти в кафе, чтобы пристойно провести время.
- Говорю тебе, Лила, вот увидишь, они кончат тюрьмой, с виду сумасшедшие, вытаскивают все время из карманов какие-то странные вещи и болтают бог весть что.
- Не огорчайтесь, тетя, - говорит мне Лила.
- Как я могу не огорчаться, - отвечаю я. - У меня от всего этого компрессия, клянусь тебе.
- Вы хотели сказать - депрессия, - пытается меня поправить Лила.
- Ничего подобного, милочка. При депрессии на тебя как будто что-то давит, ты опускаешься, опускаешься и в конце концов делаешься плоская, вроде электрического ската, помнишь, такая тварь в аквариуме. А при компрессии все вокруг тебя как-то вырастает, ты бьешься, отбиваешься, но все напрасно, и в конце концов тебя все равно прибивает к земле, как лист с дерева.
- Ах, вот как, - говорит Лила, она девушка такая почтительная.
- Я шла по улице с очень высокими тротуарами, - сказала Телль. - Это трудно объяснить, мостовая будто пролегла по глубокому рву, похожему на пересохшее русло, а люди ходили по двум тротуарам на несколько метров выше. Правду сказать, людей не было, только собака да старуха, и насчет старухи я тебе потом должна рассказать что-то очень занятное, а по тротуару в конце концов выходишь на открытую местность, дома там, кажется, кончались, это была граница города.
- О, граница, - говорит Хуан, - ее никто не знает, поверь.
- Во всяком случае, улица казалась мне знакомой, потому что другие уже ходили по ней. Не ты ли рассказывал мне про эту улицу?
Тогда, возможно, Калак, с ним же что-то случилось на улице с высокими тротуарами. Место там такое, что сердце сжимается, тоска гложет беспричинная только из-за того, что ты там находишься, что идешь по этим тротуарам, которые на самом деле не тротуары, а проселочные дороги, поросшие травкой и испещренные следами. В общем, если ты хочешь, чтобы я вернулась в Париж, так ты же знаешь, - ежедневно есть два поезда да еще самолеты, такие маленькие "Каравеллы".
- Не будь дурочкой, - сказал Хуан. - Если я тебе рассказал, что я чувствую, так именно для того, чтобы ты осталась. Ты сама знаешь:
все, что нас разделяет, оно-то и помогает нам так хорошо жить вместе.
Если же мы начнем умалчивать о том, что чувствуем, мы оба потеряем свободу.
- Ясность мысли - не самая сильная твоя сторона, - съязвила Телль.
- Боюсь, что так, но ты меня понимаешь. Конечно, если ты предпочитаешь уехать...
- Мне здесь очень хорошо. Только мне показалось, что все может измениться, и, если мы начнем высказывать мысли вроде той, которую ты сейчас изволил...
- Я вовсе не хотел тебя упрекать, просто меня встревожило, что мы оба побывали в городе, и я подумал, что когда-нибудь мы там можем встретиться, понимаешь, в каком-нибудь из номеров отеля или на улице с высокими тротуарами, столкнуться во время скитаний по городу, бесконечных поисков кого-то. Ты здесь, рядом, ты такая дневная. Мне тревожно думать, что теперь и ты, как Николь или Элен...
- О нет, - сказала Телль, откидываясь в постели на спину и вращая ногами педали невидимого велосипеда. - Нет, Хуан, там мы не встретимся, нет, дорогой мой, это немыслимо, это какой-то квадратный мыльный пузырь.
- Кубический, ослица, - сказал Хуан, усаживаясь на край кровати и критическим взором наблюдая за упражнениями Телль. - Ты великолепна, безумная моя датчанка. Бесстыжая, все прелести наружу, такая атлетичная, такая северная, вплоть до несносного бергманизма, без всяких теней, сплошная бронза. Знаешь, иногда, когда я смотрю на себя в зеркало, когда рассказываю тебе про Элен - причем, как всегда, все загрязняю, - я спрашиваю себя, почему ты...
- Тес, в эту сторону удочку не закидывай, я всегда говорила, что я свою свободу тоже понимаю по-своему. Ты в самом деле думаешь, что я стала бы у тебя спрашивать, если бы мне вздумалось вернуться в Париж или в Копенгаген, где мать в отчаянии хранит последнюю надежду на возвращение взбалмошной дочери?
- Нет, надеюсь, ты не стала бы меня спрашивать, - сказал Хуан.
- Словом, суди сама, хорошо ли я поступаю, рассказывая, что со мной происходит?
- Наверно, мне следовало бы обидеться, - раздумчиво сказала Телль, прекращая велосипедную езду, чтобы свернуться калачиком и упереться ногой в живот Хуана. - Будь у меня хоть где-нибудь крошечка ума. Мне кажется, где-то он есть, только я никогда его не видела. Ты не грусти, твоя безумная датчанка будет и дальше тебя любить на свой лад. Вот увидишь, мы в городе никогда не встретимся.
- Я в этом не так уверен, - пробормотал Хуан. - Но ты права, не будем совершать старую как мир глупость, не будем пытаться определять будущее, достаточно уже такого навсегда испорченного будущего скопилось в моем городе, и вне города, и во всех порах тела.
Ты даешь мне что-то вроде удобного счастья, ощущение разумной человеческой повседневности, и это много, и этим я обязан тебе, только тебе, моему душистому кузнечику. Но бывают минуты, когда я чувствую себя циником, когда все табу моей расы дразнят меня своими клешнями; тогда я думаю, что поступаю дурно, что я тебя - если позволишь употребить ученый термин - превращаю в свой объект, в свою вещь, что я злоупотребляю твоей жизнерадостностью, таская тебя то туда, то сюда, закрываю и открываю, вожу с собой, а потом оставляю, когда приходит час тосковать или побыть одному. Ты же, напротив, никогда не делала меня своим объектом, разве что в глубине души жалеешь меня и бережешь в качестве повседневного доброго дела - закваска гёрлскаут или что-то в этом роде.
- А, гордость самца, - сказала Телль, упираясь всей ступней в лицо Хуану. - "Оставьте меня, я сам! - крикнул тореро". Помнишь, тогда, в Арле? Его оставили, и, боже мой, как подумаю, что было...
Нет, сыночек, я тебя не жалею, вещь не может испытывать жалость к мужчине.
- Ты не вещь. Я не это хотел сказать, Телль.
- Не это, но ты же это сказал.
- Во всяком случае, сказал в упрек себе.
- О, бедненький, бедненький, - усмехнулась Телль, гладя его ступней по липу. - Э, постой, так дело не пойдет, я уже знаю, что будет, если мы продолжим этот разговор, убери-ка отсюда свою лапку, помнится, в половине одиннадцатого у тебя заседание.
- Черт подери, и в самом деле, а теперь без двадцати десять.
- Старуха! - воскликнула Телль, вскакивая и распрямляясь во всем своем великолепии золотоволосой валькирии. - Пока ты будешь одеваться, я расскажу, это очень волнующе.
Волнующего там было немного, по крайней мере вначале, в той части рассказа, когда Хуан залежался в постели, и Телль, хотя и с грустью, спустилась одна позавтракать в оранжевом зале отеля "Козерог" и случайно, без всякого намерения, подслушала разговор старухи и юной англичанки, старуха сперва сидела за столиком в глубине и уже там затеяла беседу на бейсик-инглиш с молодой туристкой, потом вдруг спросила, нельзя ли составить ей компанию, и девушка ответила, о да, миссис, и я за моим столиком, загороженная огромным кувшином с грейпфрутовым соком, увидела, как старуха переместилась за столик к девушке, да с немалым трудом, потому что операция эта разделялась у нее на два этапа - сперва вскарабкаться на стул, а затем опуститься, - о, благодарю вас, миссис, дальше обычный разговор о том, кто откуда, о маршрутах, впечатлениях, таможнях и погоде, о да, миссис, о нет, миссис. Хуану, а тем паче Телль никогда не узнать, почему оказалось так необходимо все более внимательно прислушиваться к разговору и почему внушал этот разговор убежденность, что надо слушать и дальше и что для этого необходимо переехать немедля из этого отеля, что они и сделали в тот же вечер, поселившись в "Гостинице Венгерского Короля", старой и обветшалой, но зато находящейся так близко от Блютгассе, в пропыленном барочном лабиринте старой Вены. Жить вблизи Блютгассе только это могло "вознаградить Хуана за оставленные удобства, и гигиену, и бар "Козерога", но не было другого способа продолжать прислушиваться к речам фрау Марты во время завтрака, когда юная англичанка - о да, миссис, большое спасибо за то, что порекомендовали мне этот отель, куда более дешевый и типичный, - усаживалась за столик фрау Марты и рассказывала ей о своих вчерашних экскурсиях, были там, и Шенбрунн, и дом Шуберта, и прочее, но почему-то все это звучало как одна и та же экскурсия и как все экскурсии сразу, сплошной путеводитель Нагеля в пестрой обложке и в английском переводе, о да, миссис.