М. П. был в то время совсем мальчонком, очень изящным, точно нарисованным офицериком: мундирчик с иголочки, в обтяжку, ножки вывороченные, волосы приглажены… Манеры изящные, аристократические… Некоторый оттенок фатоватости, но очень умеренной. Вежливость и благовоспитанность необычайные. Дамы ухаживали за ним. Он садился за фортепиано и, вскидывая кокетливо ручками, играл весьма сладко, грациозно отрывки из «Троваторе», «Травиаты» и т. д., а кругом его жужжали хором «charmant, dlicieux!» и проч. При такой обстановке я встречал М. П. раза три или четыре у Попова и на дежурстве в госпитале. Вслед затем я долго не встречался с М. П., так как Попов вышел (в отставку. — Авт.), вечера прекратились, а я перестал дежурить в госпитале, состоя уже ассистентом при кафедре химии»…
«Осенью 1859 года, — рассказывает А. П. Бородин в той же записке, — я снова свиделся с ним (М. П. Мусоргским. — Авт.) у адъюнкт-профессора, академика и доктора артиллерийского училища С. А. Ивановского. Мусоргский был уже в отставке. Он порядочно возмужал, начал полнеть, офицерского пошиба уже не было. Изящество в одежде, в манерах было то же, но оттенка фатовства уже не было ни малейшего. Нас представили друг другу; мы, впрочем, сразу узнали один другого и вспомнили первое знакомство у Попова. Мусоргский объявил, что вышел в отставку, потому что специально занимается музыкой, а соединить военную службу с искусством — дело мудреное, и т. д.
Ноты, последнего значительного сочинения Мусоргского «Песня о блохе» на слова Гёте, звучащие резко и саркастически.
Разговор невольно перешел на музыку. Я был еще ярым мендельсонистом, в то время Шумана не знал почти вовсе. Мусоргский был уже знаком с Балакиревым, понюхал всяких новшеств музыкальных, о которых я не имел и понятия. Ивановский, видя, что мы нашли общую почву для разговора, музыку, предложил нам сыграть в четыре руки А-мольную симфонию Мендельсона. М. П. немножко поморщился и сказал, что очень рад, только чтоб его уволили от Andante, которое совсем не симфоническое… Мы сыграли первую часть и скерцо. После этого Мусоргский начал с восторгом говорить о симфониях Шумана, которых я не знал тогда еще вовсе. Начал наигрывать мне кусочки Es-дурной симфонии Шумана; дойдя до средней части, он бросил, сказав: «Ну, теперь начинается музыкальная математика». Все это мне было ново, понравилось. Видя, что я интересуюсь очень, он еще кое-что поиграл новое для меня. Между прочим, я узнал, что он и сам пишет музыку. Я заинтересовался, разумеется; он мне начал наигрывать какое-то скерцо (чуть ли не В-дурное); дойдя до Trio, он процедил сквозь зубы: «Ну, это восточное!», и я был ужасно изумлен небывалыми, новыми для меня элементами музыки. Не скажу, чтобы они мне даже особенно понравились сразу: они скорее как-то озадачили меня новизною. Вслушавшись немного, я начал оценять и наслаждаться. Признаюсь, заявление его, что он хочет посвятить себя серьезной музыке, сначала было встречено мною с недоверием и показалось маленьким хвастовством; внутренне я подсмеивался немножко над этим. Но, познакомившись с его «скерцо», призадумался: верить или не верить?..»
Прошло шесть лет после первого знакомства и три года после второго. Остались позади превращение военного лекаря в профессионального химика и педагога, стажировка в лабораториях за границей, женитьба.
«После моего возвращения из-за границы осенью 1862 года, — вспоминает А. П. Бородин, — я познакомился с Балакиревым (в доме у С. П. Боткина), и третья моя встреча с Мусоргским была у Балакирева, когда тот жил на Офицерской, в доме Хилькевича. Мы с Мусоргским снова узнали друг друга сразу, вспомнили обе первые встречи. Мусоргский тут уже сильно вырос музыкально. Балакирев хотел меня познакомить с музыкою своего кружка, и прежде всего с симфонией «отсутствующего» (это был Римский-Корсаков, тогда еще морской офицер, только ушедший в далекое плавание в Северную Америку). Мусоргский сел с Балакиревым за фортепиано (Мусоргский на primo, Балакирев на secondo). Игра была уже не та, что в первые две встречи. Я был поражен блеском, осмысленностью, энергией исполнения и красотою вещи. Они сыграли финал симфонии. Тут Мусоргский узнал, что и я имею кое-какие поползновения писать музыку, стал просить, чтоб я показал что-нибудь. Мне было ужасно совестно, и я наотрез отказался».