«Матушка Теплынь-река, неспешна и светла» видится поэтессе зеркалом традиционной русской жизни, которая «упорно, не спеша, торит земной тернистый путь…». Иные речки кажутся людьми, со своими повадками и житейской историей. Хотя их долгий век несопоставим с мгновенной человеческой жизнью. Они исподволь, как бы невзначай могут рассказать певцу многое о давнем времени, о людях былинного прошлого, о чудесных знамениях и пророчествах.
Вода у Кан всегда течёт, животворит, утоляет жажду и вместе с землёй дарит крестьянину хлеб. Это – пресная влага, которая, даже собираясь в море-водохранилище, кардинально отличается от стихии морской, горьковато-солёной. Собственно моря в стихотворениях поэтессы нет. И если в какой-то строке вдруг появится солёная влага, она окажется тёплой женской слезой, ещё одной приметой стоического русского быта.
В стихотворении «Не похвалялся, едучи на рать…» солдат, вернувшийся с победой в отчий дом, испил чистой колодезной воды.
Таинственная родовая стихия, вода связывает землю и небо, касается человека, омывает его, но в руки не даётся, потому что является чем-то изначально живым, в отличие от любого иного предмета, даже луговой травы. По сравнению с измученным цивилизацией человеком, бег речной воды кажется мудрым и наивным одновременно.
Кореянка по отцу – советскому офицеру, поэтесса роднится с землёй через воду, ибо реки связывают народы и территории, языки и обычаи. По её словам, кан – это древнее обозначение реки вообще, широко распространённое в Южной Азии.
Раньше, двигаясь наугад, порою «путеводной звезде вопреки», её лирическая героиня выходила «к пересохшему руслу умершей реки». Теперь же у Кан не найти мёртвых рек и морей, в её очень предметных строках – огромное количество природной воды, с которой связаны движение, утоление жажды, звуки жизни… И здесь – реальное присутствие биографических азиатских корней: с годами они напитываются влагой больших и малых русских рек.
У Дианы Кан речной говор перекликается с песенным словом, и шире – с народной речью. Поэт одухотворяется этой языковой средой, её сокровенной правдой, исповедальной как в мистическом, так и в земном смысле, когда важно рассказать другому обо всём, что мучает твоё сердце. Такое понимание поэзии требует от художника ответственности, перекраивает его судьбу, заставляет трепетно ценить голубя как вестника Божия и снисходительно относиться к житейски рассудительной синице («ты – Слово, возводящее на крест – две тыщи лет сквозь мрак летящий голубь»; «вёрткое словечко-воробей»).
В раннем шутливом стихотворении о русалке есть знаменательная строка, которая ассоциативно свидетельствует о неразрывном единстве русского певца и песни, русского поэта и литературы: «Я в реке живу, а не купаюсь!..». Кстати, это одно из первых появлений «реки» в поэзии Дианы Кан.
Позже она создаст образ совершенно иного существования в литературном мире, и её оценка «вёрткого словечка-воробья» будет бескомпромиссна.
В стихотворениях Кан сосредоточено очень сильное строительное начало, что особенно заметно на фоне современной русской поэзии, до предела перенасыщенной погребальными или, 92 напротив, баррикадными мотивами. В таком «психологическом устройстве» её художественной речи чувствуется некая внутренняя обязанность автора перед Вышним. Юность трав и весеннее детство земли поэтесса очень ценит. К человеку же у Кан – другой счёт: у человека должна быть задача. Он не может стать «наивной травой», однако непременно должен быть при траве, при дереве, при реке, при поле… Чуткий, милосердный и властный – для православного христианина в этих определениях содержатся самые общие характеристики Бога. Но и человеку-созидателю подобные свойства в той или иной степени присущи. Если читатель согласится с таким утверждением, для него в стихотворениях Дианы Кан станут понятными не только образы воина, художника, матери, но и олицетворённые образы Руси, Волги, ветра, всего русского космоса – «неоглядного пространства, посильного лишь для славянских глаз».