Повздыхала, повздыхала Лукерья, слушая рассказ нищего, даже в свой засаленный передник украдкой всплакнуть ухитрилась. Да что толку-то от ее вздохов? И тогда еще по внешнему виду слепого определила, что постоянно кашляющий и сплевывающий кровью мужчина – не жилец. Тут даже ее лекарские познания не помогут.
Чахотка, она никого не щадит. Только заболей! И вон оно как все скоро обернулось! Жизнь, как всегда, распорядилась по-своему.
Ослабленный организм больного мужчины не выдержал ночевки в чистом поле.
Еле растормошила Лукерья посиневшего от холода мальчика.
«Как звать-то тебя, горюшко ты мое?» «Кокккозьма», – отбил чечетку своими белоснежными зубами еле живой цыганенок. Завернула Лукерья почти невесомого от постоянного недоедания мальчика в свою видавшую виды пуховую шаль, подхватила на руки и чуть ли не бегом припустилась домой. Накормила чем было. Напоила горячим молоком с барсучьим салом. Жарко протопила печь и пропарила в ней иззябшего мальчика. Не дай бог застудить легкие или почки. Спать улеглись на той же печи, где и парились, укрывшись пуховой шалью. Мальчик сильно пропотел, но утром даже не кашлянул. Всю ночь не спала Лукерья, прижимая к себе нежданнонегаданно свалившееся на нее счастье. И сколько еще потом было таких бессонных ночей, не упомнишь.
Рос востроглазый Козьма добрым, ласковым, а вырос – непутевым. Слишком баловала, наверное, Лукерья своего найденыша, появившегося у нее на старости лет. Вдобавок ко всему Козьма подружился с таким же, как он, оторвягой, уроженцем соседнего села Антипой Зитевым. Сначала в чужих садах и огородах промышляли. Сколько Лукерья за это упреков выслушала! Сколько пучков крапивы об его тощую задницу пообхлестала! А подросли – и того хуже!
Стали вместе с такими же, как они, непутевыми промышлять на большой дороге. Смертоубийства не допускали. Так, влегкую.
То купчишку какого без товара оставят. То помещика спесивого на чистую воду выведут. То «петуха красного» к чьему-то богатенькому дому, предварительно его обчистив, подпустят.
Понятное дело, что никто специально свою мошну напоказ выставлять не будет. Бывало, все возы перетрясут ватажники, а денег и золотишка нет. Божатся купцы и приказчики, да и простые люди тоже поддакивают: «Последнее отдали, рады добавить, да где же взять! Сами в большом накладе от неудачной торговли находимся». А бабы – вопят, причитают, слезы горькие ушатами льют. Посмотришь, не знамши, – поверишь, что по-настоящему убиваются. А по сытым харям и богатой одежонке видно: нагло врут. Да и еще измываются над неопытными разбойниками, видя их растерянность. Потирают купцы ручки, довольно ухмыляются в сивые бороды: шарьте, мол, копайтесь во всяком хламе, а до деньжонок никогда не доберетесь! Пошарят, пошарят лихие люди в купеческих повозках, товар и вещи перетрясут да и уберутся восвояси несолоно хлебавши. Вернее, сделают вид, что убираются.
В тот момент, когда обрадованные «счастливчики» расслабляются и теряют бдительность, некоторые из них уже пытаются своих пухлых баб за мягкое место ущипнуть (вот, мол, мы какие, нам и сам черт не брат!), именно в этот момент и появляется глазастый и черноволосый Козьма в начищенных до зеркального блеска сапогах, красной, как у кота, рубахе и с серьгой в одном ухе.
Гибкий, жилистый, не идет, а словно парит по воздуху, исполняя диковинный восточный танец. Глазищи блестят страшным лихорадочным блеском. И, конечно же, огромный, остро отточенный топор сверкает в руке у Козьмы. Как же в этом деле без топора-то обойтись! И сразу же всем, особенно бабам, становится ясно: вот он, наиглавнейший мокрушник и убивец всех времен и народов! А Козьма еще для пущей страсти делает вид, что сию же минуту и начнет свое гнусное дело. Такого страха напустит!