Родители развелись, когда Ане было девять. Она пережила развод удивительно легко. Отец постоянно работал, поэтому Аня и раньше не проводила с ним много времени. Его окончательное отсутствие оказалось таким незаметным, что спустя две недели она и не помнила, что они с мамой когда-то жили иначе.
Несмотря на эту вполне искреннюю легкость, несколько следующих лет Аня потратила на то, чтобы мифологизировать отца. Мамы в Аниной жизни было так много, что она с лихвой заменяла обоих родителей, поэтому отца – в некотором смысле экстрародителя, родителя-сверх-необходимого – Ане хотелось воображать исключительным. Она скрупулезно год за годом по отдельным впечатлениям собирала в своей голове образ необыкновенного папы. Это было не очень сложно: если к нему не присматриваться, то ее отец вполне ему соответствовал: был красивый, богатый и образованный, любил джаз и подводное плавание, рассказывал Ане, как устроены космические корабли и акваланги, обсуждал с ней литературу и политику, учил ее рисовать и рыбачить. С Аней он виделся хоть и регулярно, но не очень часто, поэтому их встречи всегда были для нее событием.
Из-за редкости и драгоценности этих встреч Аня относилась к отцу снисходительно. Сложно ожидать исполнения базовых родительских обязанностей от такого неуловимого, небывалого человека. Он мог забыть про ее день рождения и подарить спустя месяц электрическую зубную щетку (в двенадцать лет) или куклу (в пятнадцать). Он никогда не интересовался, как у нее дела. Когда Аня что-то рассказывала про школу, он кивал, но явно не слушал. Она замечала все это, но осознанно игнорировала. Ей не хотелось, чтобы что-то портило ей картинку идеального отца, даже он сам.
Потом у него появилась другая семья и другие дети, и его рассеянность по отношению к Ане усилилась. Они стали видеться еще реже, но в некотором смысле это было для нее даже облегчением: теперь у отца больше не осталось возможности ненароком разрушить свой образ. Этот образ с годами окончательно законсервировался в Анином воображении: она думала о папе с теплотой и гордостью, но общения не искала.
Когда она переехала в Москву, их отношения перестали выходить за рамки формальностей. Приходя к нему в гости раз в год, Аня смотрела его самодельные фильмы про дайвинг в Индонезии, послушно восторгалась младшим братом и почти не рассказывала о себе. Ей казалось это справедливой платой за то, что у нее с ее исключительным папой сохраняются такие хорошие отношения. Иногда, впрочем, ее начинал грызть червячок обиды, но она запрещала себе думать об этом. Если ее отец был отцом с картинки, то и она должна была быть дочерью с картинки – то есть не ругаться, не обижаться, не требовать лишнего внимания, искренне радоваться за младшего брата, на вопросы “как дела?” всегда отвечать “хорошо” и не больше.
Под самым окном камеры вдруг заскребла метла, вернув Аню к действительности. Ворота спецприемника с коротким визгом открылись, и на территорию, пыхтя, въехала какая-то большая машина – наверное, мусоровоз. Интересно, зачем отец спрашивал, в каком она спецприемнике?
– На завтрак встаем! – сказала им в окошечко блондинка, откатывавшая Ане пальцы.
Кровать Наташи и Иры тут же ожила – Аня слышала, как Наташа заворочалась на своей верхней койке, недовольно сопя и бормоча что-то как обычно ругательное. Зато Ирка вскочила так стремительно, словно только и ждала сигнала.
– Ура! – громким шепотом объявила она, улыбаясь беззубым ртом. – Я сегодня выхожу!
– Ну хоть к-какая-то хорошая новость, – проворчала ей сверху Наташа. Судя по ее тону, Ирино освобождение вызывало у нее такое же неудовольствие, как и предшествующая ему отсидка. Впрочем, все на свете вызывало у Наташи неудовольствие.
Ирка порхала по камере от умывальника до кровати, попутно одеваясь. Заметив, что Аня не спит, она тут же пристала к ней:
– Пойдем с нами на завтрак!
– Не хочется.
– Да он вкусный, честно!
– Да мне просто не хочется.
– Почему никто никогда не ходит на завтрак?..
– Что ты пристала, сказал тебе ч-ч-человек, что не хочет, – шикнула на нее Наташа.