самая тоска по дому и обуяла А. Г., заставляя его страдать. Из–за нее–то они переехал в Румсос в ноябре восемьдесят второго года, за несколько месяцев до нашей с ним первой встречи. Он утверждал, что из–за нее распалась его семья. Насколько я понял, сам А. Г. считал эту тоску чем–то особенным, присущим только ему, во всяком случае, выделявшим его из среды, к которой он принадлежал, но в которой был по сути дела чужаком. Ему, в отличие от меня, она не казалась бременем, втайне тяготившим всех представителей этого круга.
В общем, для А. Г. Ларсена в разрыве с семьей и переезде из Санкт–Хансхбугена в Румсос была своя привлекательность, свой интерес. Наконец–то он сможет реализовать себя. Наконец–то в нем смогут проявиться те его свойства, от которых он прежде получал удовольствие втихомолку и которые, между прочим, сам находил несколько смешными. Например, его притягивала служебная столовая в ОБОСе. Хотелось поболтать о том о сем с сотрудницами, что он и делал, причем довольно часто (на его взгляд, слишком часто), и извлекал из этого огромную радость, и ловил себя на том, что сравнивает обстановку в ОБОСовской столовой, с ее распущенностью языков, с ее сплетнями, и свое «идеальное» супружество. ОБОСовская столовая была его увлечением, его страстью, там он, ординарный и скучный на вид, да еще напустив на себя скованность, неловкость, застенчивость, присаживался к столу рядовых сотрудниц и на полном серьезе толковал с ними обо всем на свете. И подсаживался он не к молоденьким и хорошеньким, а к самым прозаическим дамам среднего возраста, к тем, что не питали более сногсшибательных надежд, а, примирившись, свели свою жизнь к будничным заботам, — этих–то дам он и любил слушать и с ними любил вступать в беседу.