А. Г. поведал мне о своем, как он его называл, «увлечении» несколько смущенно. И все же он рассказал о нем, хотя его никто не тянул за язык. Точно так же он рассказал мне, что у него часто возникало желание сесть, совершенно одному, в поезд до Саннефьорда, выйти на вокзале и побродить по тамошним улицам, никого не разыскивая, никого не зная в лицо, так, чтобы и его никто не признал, — посторонним вернуться к родным пенатам. Неужели нельзя было взять и съездить туда? Нельзя, потому что, если бы он заикнулся о своем желании Бенте, она бы загорелась: «Чудесная мысль, обязательно захвати детей». Она увидела бы тут возможность для сына и дочери приобщиться вместе с отцом к временам его детства. А. Г. же как раз этого и не хотел. Он хотел приехать в родные края «незнакомцем», «посторонним», «человеком без прошлого и настоящего», а вовсе не отцом преуспевающего семейства, стремящимся показать отпрыскам нищету своего детства.
В собственном доме у него было одно, очень сильное — и запретное — желание. Он мечтал сидеть на стуле и тупо смотреть в пространство, на виду у жены и детей. Они непременно должны были увидеть его. Увидеть и ужаснуться. Ведь в семействе Берг–Ларсенов не принято было попусту терять время, напротив, время (и жизнь) там употребляли с пользой. Все, начиная от отца с матерью и кончая Мортеном и Кари, тратили время на полезные занятия и расширяющее кругозор общение. Члены семьи постоянно соверщенствовались, в особенности дети, чем они несказанно радовали старших. Они жили полнокровной жизнью. Но в душе Арне Гуннара таилась мечта о том, что его дети войдут в гостиную и увидят своего отца: как он сидит на стуле и не сводит глаз со стены. Да–да, он такой, ваш отец. Забудьте все остальное, прочее лишь поза, маскарад, хотел бы он сказать им и в своих грезах наяву считал, что уже выложил это.
Так проявлялась социал–демократическая тоска власть имущих у преуспевающего начальника отдела, перевалившего за четвертый десяток. А. Г. же считал себя белой вороной и воспринимал свои желания как нечто постыдное, не переставая, однако, лелеять их и ее умеряя дикой злости на собственный образ жизни. Пора было кончать с ним. поэтому А. Г. развелся и переехал в Румсос, до колик смеясь, по его выражению, оттого что сумел–таки выпутаться.
Свою новую квартиру он обставил только новой мебелью. С Санкт–Хансхёугена не взял даже комода. Он купил все заново, и в первый же вечер, проведенный в Румсосе, на А. Г. снизошла удивительная благодать. Он был совершенно один. В окружении совершенно новой мебели. В совершенно новой для себя квартире. Он подошел к окну и выглянул на улицу. В других окнах горел свет. Мало кто задернул шторы. Он мог заглянуть в тысячу домов (ну–ну, без сантиментов). Он чувствовал себя счастливым.
А. Г. не случайно переселился именно в Румсос. Из всех пригородов Румсос был ему ближе всего. Объяснялось это тем, что там были воплощены (или, если угодно, погребены) его юношеские мечтания. В конце 60‑х он, — можно сказать, новоиспеченный архитектор — входил з состав группы. проектировавшей Румсос. Они задумали создать микрорайон, комфортный для человека. Им отвели одетый холмами участок в Лилломарка, угозо нетронутой восточнонорвежской природы, с елями, зесными озерцами, пригорками, пологими вершинами, болотами м скалистыми кручами. Там им предстояло спроектировать жилой комплекс на восемь тысяч человек. Это было больше, чем вего родном Саннефьорде, так что у А. Г. было совершенно особое ощущение от работы. Подумать только: сотворить на кульмане целый город, крупиее того, в котором прошло его детство. Конечно, он был еще желторотым, еще не завоевал авторитета среди проектировщиков, и все же… все же он тоже работал. То, что возникало у него в голове в виде идеи, если заслуживало одобрение группы, переносилось на бумагу и становилось эскизом. а потом могло войти в окончательный проект м воплотиться в действительность, т. е. определять жизнь восьми тысяч человек как некая совокупность, без которой им было не обойтись, как некая данмость, от которой зависела существенная часть их повседневной рутины, на многие поколения вперед.