Вот как обстояли дела. Обнаружив свое влечение к Илве, А. Г. Ларсен пришел в ужас. Это было нечестно по отношению к Бьёрну! Поэтому он попытался заглушить желание. Однако какая–то демоническая сила вынуждала его признать положение вещей, и он испытал облегчение, когда наконец открылся самому себе. Он был одержим Илвой с первого дня. Да–да, с первого дня!
Она сидела у себя дома, в гостиной. Рядом с Малышом, который лежал на диване, укрывшись пледом, в то время как ее муж азартно предавался своей страсти, помогавшей ему уяснять побудительные мотивы собственного существования. А. Г. имел очень смутное представление об Илве. Знал только, что ей двадцать четыре года, что у нее шестилетний сын, которого она, следовательно, завела в восемнадцать — другими словами, в семнадцать она забеременела и вышаа замуж за двадцатидвухлетнего Бьёрна. А. Г. никогда ни о чем не расспрашивал ее. А сама она никогда ничего не рассказывала. Она просто присутствовала. Сидела рядом. Но, очевидно, сознавала производимое ею впечатление. Она была предметом его желаний, и предметом самым неоднозначным из всех, с которыми А. Г. приходилось сталкиваться. Никогда, ни единого раза она не прыбегала перед Арне Гуннаром Ларсеном к уловкам своего пола, она словно нарочно выставляла себя перед ним прозаической домохозяйкой. И все же не могла не воздействовать на него. Хотя бы своим присутствием. Накрашенная молодая особа. И в будни одетая со всем тщанием.
Он сидел и мучился. В доме Илвы и Бьёрна. Оба ничего не подозревали, то есть не должны были ничего заподозрить. А. Г. ни единым жестом, ни единым намеком или взглядом не должен был выдать себя комунибудь из них, особенно Илве. Он не позволял себе даже украдкой, краешком глаза подсматривать за ней, когда она никак не могла этого заметить. Ведь на него мог обратить внимание Бьёрн. Или она сама могла поймать А. Г. на месте преступления, исподволь наблюдающим за ней. Он запретил себе подсматривать за ней. Запретил вообще глядеть на нее — кроме тех случаев, когда этого было не избежать.
А. Г. был гостем. Гостем желанным и частым, и Илва обращалась с ним соответственно. Как с другом
Бьёрна, своего мужа, его, можно сказать, поверенным, о чем она, конечно, знала. На глазах гостя разыгрывалась их повседневная жизнь, с некоторыми ограничениями, естественными в присутствии третьего лица. Если Илва проявляла какие–либо чувства, то лишь к нему, Бьёрну. Но не к А. Г. Если она кокетничала, то лишь с Бьёрном, ни одного взгляда в сторону А. Г., даже искоса. Несмотря на присутствие Ларсена, Илва рисовалась перед Бьёрном, словно по забывчивости или вынужденная обстоятельствами. Она изображала хозяйку. «Поставить кофе?» — спрашивала, например, Илва из–за журнала. Она подавала пиво и что–нибудь перекусить. Выбрасывала окурки. Уносила кофейные чашки. Ставила кружки. Говорила о разных разностях. И только. Ее, похоже, не задевали довольно частые вспышки Бьёрна, когда тот открыто показывал, кто в доме господин, — в таких случаях она, как упоминалось раньше, выказывала что–то вроде кокетливого смирения (вероятно, с долей протеста), но исключительно по отношению к Бьёрну, а не к А. Г. Возможно, своим смирением она хотела сгладить их размолвку в присутствии гостя; в общем, если А. Г. и влиял на поведение Илвы, то как гость, как посторонний, и ее кокетство (которое А. Г., между прочим, находил очень обаятельным) было рассчитано на Бьёрна и ни на кого больше. На долю А. Г. оставалось по–воровски выслеживать эти редкие (сладостные) мгновения, в которые находило выражение ее сокровенное, предназначенное не ему, то, что А. Г., по здравом размышлении, всегда суждено было лишь наблюдать со стороны, чем он безумно тяготился.