Но возбуждала она А. Г. не этими украденными мгновеньями, они скорее служили мучительным подтверждением невозможности, запретности его страсти. Влечение А. Г. возникло и с каждым днем все крепло оттого только, что она была рядом. От одного ее присутствия. Двусмысленный объект вожделения. Как многих сорокалетних мужчин, Арне Гуннара Ларсена притягивали молоденькие женщины. Но почему именно Илва? Неужели А. Г. не мог порезвиться на работе, в административном корпусе в Хаммерсборге? Неужели оя не мог удовлетворить свою тягу к Прекрасному полу, найдя себе симпатичную сотрудницу? Или придумав что–нибудь еще? Существует ведь масса способов, которыми преуспевающий сорокалетний бюрократ может утолить свою жажду жизни, получить подтверждение того, что юность по–прежнему готова отдаться ему со всеми потрохами, душой и телом. Но А. Г. это не устраивало. Ему требовалась Илва и никто другой.
Потому что она была. Сидела рядом. В ее поведении таилась некая загадка. Илва сидела нарядная, словно собралась куда–то бежать — на званый ужин, который никак не состоится. Подмазанная молодая женщина с шестилетним сыном. При юном виде Илвы ребенок казался не ее сыном, такой он был большой. Она сидела рядом. Накрашенная молоденькая женщина. Одетая как подросток, взаперти в собственной гостиной. С журналом, за которым скрывалось ее лицо. Вот она протягивает руку к блюду с чипсами (оно часто появлялось на журнальном столике у Юнсенов). Ее тонкое запястье. Илва ест жареный картофель, нимало не тронутая бурей чувств, которую это вызывает у сидящего напротив мужчины: она просто–напросто не подозревает о ней. О молодость, молодость! Обтянутый зад Илвы, когда она встает. Как непринужденно и вызывающе, притом со скукой на лице, одевается наша молодежь… А. Г. томился по Илвиному телу, упрятанному в тесные джинсы и так много сулившему из–под грубой материи. И тут же: целомудренный абрис Илвиной щеки, умело подчеркнутый гримом, румянами, свойственный бесконечно слабым, беззащитным, доверчивым созданиям, тем, что одеваются во все белое, сверху донизу — белые трусики, белые чулки, даже белый пояс и белый лифчик. Ностальгическое воспоминание о давно утраченном, целомудрие, написанное на щеке, такой нежной в своей беззащитности, и Илвина рука, протянувшаяся к блюду с жареной картошкой, пока Бьёрн крутит на экране свою горькую Правду.
Доведись Илве узнать о тех муках и том вожделении, которые охватывали А. Г. Ларсена всякий раз, когда она тянулась рукой к блюду с чипсами, или когда вставала, чтобы отнести сына в соседнюю комнату, или когда просто сидела на диване — неподвижно, безропотно, как истукан, и откровенно скучая, — она бы чрезвычайно удивилась. Хотя Илва явно уделяла много времени своей внешности: косметике, прическе и, конечно же, одежде, то есть была неравнодушна к впечатлению, которое производит на окружающих, хотела нравиться, она пришла бы в ужас, если 6 узнала, что тем самым вскружила голову сорокадвухлетнему другу семьи. А. Г. понимал это. почему он и увлекся ею. Илва была для него загадкой, тайной. Тайна заключалась в ее юной практичности. Находиться в одной комнате с этой таинственной особой, которая, не заигрывая, оставаясь самой собой, умудрялась в будничных заботах производить такое потрясающее впечатление и словно не замечать его, было невыносимо. Илва относилась к своей молодости беспечно. Была эффектна, но не задумывалась об этом. Она протягивала руку за чипсами не потому, что стремилась кого–то приворожить, а потому, что ей хотелось картошки — так подсказывали ее органы чувств. Она вставала и шла по комнате не затем, чтобы произвести впечатление на А. Г., но потому что у нее были какие–то домашние дела, надо было, скажем, поставить кофе. Ох, уж эта подмазанная девица! Время от времени она ощущала где–нибудь зуд, например за ухом. Тогда она поднимала руку и чесалась. И была в этом движении женщиной до мозга костей. Вот Илва чувствует, как у нее за ухом начинает чесаться, и, не трогая остального тела, поднимает руку, равнодушно, машинально поднимает узкую руку с красными ногтями и чешет у себя за ухом. Не подозревая о собственной чувственности, даже не думая о ней. Для Илвы это тривиальная потребность: раз у нее где–то зудит, она просто берет руку (с красными ногтями) и чешется там, где ощущает зуд, — за ухом. В этом вся женщина. В этом вся Илва, как она воспринимает саму себя. А. Г. же при виде такого загорается страстью с ее потаенными муками. Муками, которые усугубляются сознанием того, что Илва ничего не знает про них. Насколько он понял, Илва воспринимала собственное тело лишь в связи с его жизнедеятельностью. Все прочее было абстракцией, обычаем, социальными условностями, которым она следовала в одежде, но которым была не в состоянии следовать и в поведении, во всяком случае перед А. Г. Ей тело служило для дыхания, ходьбы, сидения, возни по хозяйству. Для нее с телом были связаны зуд, опорожнение мочевого пузыря и желудка, менструации, стертые ноги, ноющие мышцы и страх болезней. Такой она воспринимала себя как женщину. Самое обыкновенное тело, приспособленное для повседневных хлопот: мытья посуды и полов, готовки, стирки белья в машине и т. п., но вовсе не для того, чтобы вызывать страсть у мужчины, когда женщина своим хрупким, изящным корпусом склоняется над стиральной машиной. Такой Илва воспринимала самое себя: обыкновенное утомленное тело, в котором все прочее зачастую бывает только обузой. И тем не менее Илва красилась. Тем не менее она натягивала на себя тесную одежду, выпячивала все, что могло воспламенить мужчину. Да, она слышала о воздействии подобного на мужчин, но, честно говоря, не понимала его. Совсем не понимала. Ей хотелось быть «привлекательной девочкой». Быть привлекательной очень важно. И Илва старалась быть как можно привлекательнее, это оправдывало себя. Она старалась изо всех сил. Она была практична. Она просто сидела. Практичная особа, которая чешет себя за ухом. Практичная особа с туго обтянутым задом. Нрактичная особа с небольшими острыми грудями, бутоны которых угадывались под блузкой. Когда Илве хотелось, она ела с блюда чипсы.