Да, А. Г. нелегко было рассказывать и 0б обстоятельствах дела (своеобразной игре, в которой двое соседей обмениваются через почтовый ящик пылкими посланиями), и о самих письмах, в которых слышался призыв одинокой души; такие письма в сложившейся обстановке не подлежали огласке, но кто в своей жизни не писал писем, боящихся огласки, почему я и уповаю на то, что все понимают, как мучительно было для А. Г. вспоминать пережитое да еще рассказывать мне. Так что своей откровенностью он вызвал мое уважение.
В письмах А. Г. превозносил Илву. Хотя он попрежнему стоически заверял ее, что сознает безнадежность положения и лишь выражает восторг сорокалетнего мужчины перед молоденькой женщиной. Однако удержаться на этой достойной позиции он не сумел. Его начало прямо–таки трясти от вожделения. А. Г. иачал питать надежды. Он старается скрыть перемену, утверждая, что надежды его несбыточны, что они не более чем сослагательное наклонение, химера, порожденная его воспаленным мозгом, и все же он выставляет свои надежды напоказ, как бы говоря: «Видишь, я надеюсь. Смотри, я надеюсь (я знаю, это невозможно, но я надеюсь)».
Ов писал: «И. В моем положении далеко ие просто высказывать заветные чувства. Я не считаю себя вправе говорить о них. Нас разделяет барьер. И тем не менее я часто думаю: «Если бы только была надежда!» Тогда я бы вскричал на весь свет: «Я счастливейший из норвежцев нашего века!» О, если бы только была надежда! Л.» На что Илва отзывалась: «Л. Я скоро уезжаю. Одна. За границу. Попробуй понять меня. И.» Что она хотела сказать? И дала ли она ответ на его письмо? А коли так, что же она ответила? Он ие знал. И он пытался вернуться на исходную позицию и стоически, с достоинством держаться ее, однако он уже не мог не делиться своими головокружительными мечтаниями: «И., я не имею права задавать тебе какие–либо вопросы. Я ничего не прошу у тебя, кроме позволения выражать свое безнадежное чувство. Но совсем без надежды нельзя. Мне кажется, я могу, даже обязан тебе это сказать. А там разбирайся сама. Л.» Илва же писала А. Г. о своем намерении бежать из Румсоса, об ожидании избавителя, «его», о терзающей ее неуверенности в том, узнает ли он, кого ищет, к этой излюбленной теме она возвращалась снова и снова. «Конечно, он узнает меня, когда появится. Было бы нечестно, если бы он промчался мимо. И.» Где тут ответ? Кто такой «он»? Арне Гуннар Ларсен был заинтригован. Разобравитись в этом, он понял бы все. Но задать прямой вопрос он не решался: ему могли не ответить, могли вообще перестать писать.
Итак, зима 1983 года в норвежском пригороде Румсос. А. Г. каждый день переносит на бумагу крик своей души и опускает письмо в почтовый ящик к молодой соседке, которая вынимает его, читает и пишет ответ, высказывая, в духе иллюстрированных журналов, тоску по «рыцарю», по «нему», и А. Г. забирает ответное письмо, возвращаясь с работы. Его страсть не утихла: получив словесное выражение, она только усилилась. Жизнь А. Г. была теперь сосредоточена вокруг этой тайны. Вокруг конверта в почтовом ящике. На улице слепило глаза зимним светом, иногда ночью выпадал снег, и А. Г. оставлял на нем следы, когда шел к Гаражу, чтобы ехать в Хаммерсборг — там у него, как у начальника ОБОСовского отдела планирования, был кабинет на одном из верхних этажей стеклянного небоскреба. В ОБОСе ему, прямо скажем, приходилось выкладываться. Будущее крупного предприятия по жилищному строительству казалось особенно трудно предсказуемым, поэтому от А. Г. требовалось умение жонглировать несколькими мячами сразу и в качестве начальника отдела восторженно и в то же время с долей скепсиса выслушивать многочисленные авторитеты. Это он умел. К собственному удивлению, А. Г. не нужно было изображать увлеченность работой. По–прежнему с жаром он отдавал себя и румсосской ячейке рабочей партии. В прессе активно обсуждалась проблема ракет: рабочая партия достигла компромисса, который, в случае если женевские переговоры ни к чему не приведут, открывал возможность для замораживания ядерного оружия в Западной Европе на уровне сегодняшнего дня. Каким бы половинчатым ни было решение проблемы, А. Г. сейчас выступал за него, поскольку считал единственно приемлемым с политической точки зрения. Сам он предпочел бы более радикальные меры, однако после достижения компромисса не только лояльно поддерживал его, но и защищал от нападок более нетерпеливых товарищей по партии. Одновременно проходило выдвижение кандидатов для ежегодных муниципальных выборов, в котором А. Г. также принимал деятельное участие. Он стоял за разбюрократизацию партии и предлагал вносить в списки новые имена — тех, кто хорошо зарекомендовал себя на работе. А вернувшись с собрания в зале «Б» румсосского центра, А. Г. писал: «И. Я не могу равнодушно смотреть на твои руки, на то, как ты держишь их, жестикулируешь ими. Я весь дрожу. Твои руки… и твоя шея. Я без ума от твоей шеи. Мне идет пятый десяток, ты же находишься в самом расцвете. Берегись моих слов… и чувств. Л.»