Непонимание этого Бьёрн расценивал как предательство со стороны Илвы. Она не выносит его! Раз ее путь не был устлан розами, она уже не выносит своего мужа. Того, кто сделал все возможное, чтобы они прижились в Румсосе и существовали более или менее безбедно, справлялись. Он ли не надрывался, он ли всеми правдами и неправдами не старался наскрести столько, чтобы они ни в чем не нуждались?! Разве они в чем–нибудь нуждаются? Нет, они живут прилично.
На работе Бьёрна каждый день подвергали унижениям. За жалкие гроши он позволял Пратту втаптывать себя в грязь. Ради нее. Ради Илвы с Малышом. И вот чем она ему отплатила: сама втоптала в грязь каблуком. Хороша справедливость!
Он отказывался что–либо понимать. Илва твердила, стоя перед ним: «Я не выношу тебя». Она хотела уйти от него. Забрать Малыша. Порвать со всем, что у них было общего и ради чего Бьёрн только и жил.
Это выходило за пределы его разумения. Как он допустил? Как она — могла стать такой? Что с ней произошло? Илва словно переродилась. Он узнавал выражение ее лица, ее манеру говорить, вести себя. Но она была бесконечно далека от него. Что с ней случилось? Что он ей сделал? Какой бес вселился в нее с тех пор, как она изменилась?
— Что я тебе сделал?! — выпалил Бьёрн. Скажи мне, и я постараюсь исправиться.
Но она лишь горько усмехнулась.
— Ничего. Просто я не выношу тебя. Мне надо расстаться с тобой. Вот и все.
— Наверное, я чем–то не угодил тебе, — взмолился он. Скажи мне, и я постараюсь все исправить. Ты не можешь просто уйти.
Илва вздохнула. Неужели он принуждает ее и далыше жить с человеком, которого она не может тернеть? Неужели он добивается этого?
— Илва, — сказал Бьёрн. Я не понимаю… Подумай о том, что нас связывает. О Малыше, обо всем другом.
Илва встретила его слова презрением. Они набили ей оскомину. Бьёрн повторялся: за последнюю неделю он каждый вечер приводил одни и те же доводы. Как ему не надоело? Ей, во всяком случае, больше невмоготу его слушать. Она знает эту пластинку наизусть. Теперь он, судя по всему, начнет грозить ей. Сначала угрозы, затем посулы. Он будет запугивать ее, а потом улещивать, уже до конца пластинки.
Илва глумится над ним. Бьёрн умоляет ее, а она поднимает его на смех. Бьёрн уговаривает ее остаться, потому что для него это вопрос жизни, она же насмехается над ним. Она бьет лежачего. Он валяется в ногах, потому что молит ее. Но Илва беспощадна: раз он валяется и молит, значит, он не отпустил ее. Она еще не разделалась с ним. Она не смягчается, даже когда он заклинает ее ради прошлого, ради того хорошего, что у них когда–то было.
— Неужели я всегда был тебе безразличен? — вопрошает Бьёрн.
— Да! — отрезает Илва. Я никогда не питала к тебе никаких чувств. Только делала вид, от растерянности, потому что сама еще не выросла, а уже ждала ребенка. Да, черт возьми, я вынуждена была притворяться, что люблю тебя! Куда бы я иначе пошла? Но я никогда не любила тебя!
Однако Бьёрн не верит ей. Ни один мужчина не поверит в такое лицемерие. Каждый мужчина знает, что женщина умеет притворяться, но не настолько же. Не может она быть насквозь проникнутой ложью, не может обманывать мужчину в тот миг, когда на него вдруг нисходит счастье. Значит, и тут обман? Нет, все в нас восстает против такого вывода. Жизнь и без того не слишком балует нас, а если она в кои–то веки предлагает счастье, значит, и тут тебя ждет надувательство?
Но Илву в эту минуту едва ли занимало — или ужасало — собственное лицемерие. Ее волновало одно: он и теперь не отпускает ее. Даже после чудовищного признания в семилетнем обмане, в притворной любви, в цинично заключенном браке и ежедневной неискренности перед человеком, с которым ее связывают самые тесные узы, даже теперь он не согласен отпустить ее.
А Илва жаждет вырваться от него. Мы знаем, что она воспринимает замужество как рабство, как каторжный труд на человека, которого она ни во что не ставит. Но признаться в этом — значит, снова закабалить себя, поскольку тогда Бьёрн отменит каторгу. И Илва не добьется своей цели.
Илва же решилась. Так называемая накрашенная девица приняла решение, от которого круто менялась жизнь трех заинтересованных сторон — мужчины, женщины и ребенка — и которое нельзя было осуществить, не нанося ран по крайней мере одному из причастных лиц. Илва хотела освободиться. Что далеко не просто для домохозяйки из Румсоса. Тем более когда тебе двадцать четыре года и у тебя нет ни образования, ни работы, ни какой–либо опоры в жизни, зато есть ребенок. Требуется недюжинная смелость, чтобы говорить: «Мне нужен развод, я не выношу тебя, я хочу стать свободной», когда ты сама ничего собой не представляешь, когда ты лишь молоденькая женщина, носишь фамилию мужа и живешь на его иждивении. Вдобавок Илва не считала себя семи пядей во лбу: она, например, утверждала, что ей никак не дается испанский. Не было у нее и твердых политических убеждений, почему она не могла черпать силы и вдохновение для своего разрыва из какой–нибудь феминистской теории эмансипации. В довершение всего, привязанная к мужу и ребенку, она вела крайне замкнутый образ жизни: Юнсены общались только с Илвиными братом и сестрой (с супругами), а у них Илва едва ли нашла бы поддержку в отчаянной попытке вырваться на свободу. Бьёрн был человеком легким в обращении и примерным семьянином, его жена и сын жили как за каменной стеной. Теперь же, предпринимая окончательный и бесповоротный бунт против него, Илва фактически оставалась без поддержки. Она проявила рисковаяную смелость.