Друзья юности обычно склоняли его фамилию: Можейке, с Можейкой. Это нарушение правил склонения украинских фамилий в русском языке было оправдано: фамилия была не украинской, а чисто литовской и должна была писаться Мажейка (кажется, это значит «мало едящий»). Такие фамилии сохранились лишь в Жемайтии – северозападном углу Литвы, у большей же части литовцев фамилии славянского происхождения, и литовскость им придают только окончания: Рудницкас, Богданавичюс. Фамилию Мажейка русифицировали (скорее, украинизировали), когда его предок переселился в Гродно. Игорь хорошо знал историю своей семьи, в том числе и литовскую составляющую. Обнаружив, что у меня есть учебник литовского языка, он попросил его. Не уверен, что он язык выучил, но в одной из его повестей появился персонаж по кличке Акиплеша. По-литовски это что-то вроде черта, нечистой силы. И в учебнике литовского приводится как единственное на весь язык слово среднего рода. А действие происходит в раннем Средневековье на самой литовской границе. Мелочь? Кто это заметит?
Мне рассказывали, что кинорежиссер Жалакявичус, прочитав повесть, страшно удивился: откуда этому Булычёву знать такие жемайтийские тонкости? Булычёв – это псевдоним, объяснили режиссеру, настоящая фамилия – Можейко.
– Мажейка, – поправил Жалакявичус, – этот из наших.
И, говорят, долго носился с идеей экранизировать какую-нибудь из повестей Игоря. Не получилось. Видать, из-за вмешательства акиплеши…
Так вышло, что в последние годы своей жизни наши мамы, никогда в жизни не видевшие друг друга, часто говорили по телефону. Я уже не помню, как произошло их заочное знакомство, но поговорить им друг с другом было приятно. Нашлись общие и довольно близкие знакомые, а главное – любимой темой их разговоров стали сыновья. Они обе их очень любили, так что тема оставалась неисчерпаемой. И обе были прикованы к дому, из-за схожих болезней выходить, а потом и передвигаться были не в состоянии. Заботливость сыновей и возможность поговорить об этом с очень хорошо понимающим предмет человеком в определенной степени скрашивали им жизнь. Хорошо, что мы хоть так смогли что-то для них сделать…
Моя мама ушла из жизни первой. Мама Игоря – день в день ровно через год. Весь этот год она вспоминала, что надо бы позвонить моей маме. И тут Игорь или Кира говорили: «Ну что ты, ты с ней говорила вчера!». Старого человека обмануть нетрудно, особенно когда это святая ложь…
На поминках Игорь надписал мне на подаренной книге:
Надпись эта так не похожа на все остальные, что хранятся у меня. Но и день – тоже ни на что не похожий. Сиротам было уже под пятьдесят…
Сдается мне, что заметки мои получились не только фрагментарными, но и значительно короче, чем я собирался написать. Причина того – нежелание повторяться. Поскольку многое из того, что и я мог бы рассказать, сказано другими людьми, знавшими Игоря гораздо дольше меня, дружившими с ним с детства. Но все же эти заметки были бы неполными без еще одной – не самой приятной – темы, которую я заявил в самом начале. Чтобы отделить ее, я введу подзаголовок.
Дряни вокруг всегда хватало, можно сказать – море разливанное. От туповатых сотрудников журнала «Молодая гвардия», не прошедших в своем критическом разделе мимо творчества Кира Булычёва: «…человек неизвестной национальности, окруживший себя людьми известной национальности» (бедняги имели один аргумент: зачем он взял псевдоним, он что – Рабинович? Писатель Салтыков, видать, тоже был Рабиновичем, раз взял себе псевдоним Щедрин; впрочем, Салтыкова-Щедрина они не выносили тоже), до графомана Щ. из одноименного с журналом издательства, которому, скорее всего, невыносимо было видеть булычёвские книги рядом со своими.
Вопрос в том, как не замазаться в этой дряни.
Дрянь по имени Лев К. некоторое время состоял в штате одного с Игорем института. По профессии он был борцом с международным заговором и боролся на страницах печати изысканным методом. Он приносил свои опусы в какую-нибудь редакцию и, если там их не брали, объявлял утеснителей заговорщиками (мягкий вариант: дураками, лишенными бдительности), писал об этом донос в ЦК КПСС и многие другие места, способные призвать зарвавшихся к ответственности. Обычно его печатали, следуя пословице о том, чего не следует трогать. Возомнив собственные занятия наукой, он пробился в Институт востоковедения, где, как выяснилось, оказался не на месте – борцы трудились и там, но работы писали в близком к науке тоне и духе. Лев же К. умел на ту же тему только завывать по-шамански. Потому он прибег в институте к апробированной практике писания доносов.