Я не вытерпел, подключился к «творческому процессу». Так было всю жизнь: в нашей спарке Дунский ведущий, Фрид ведомый.
Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас сочинил какие строфы. (Мы с Юликом говорили «куплеты», чем очень раздражали всех знакомых поэтов.) Некоторые из куплетов-строф были совсем слабы в техническом отношении, другие — несправедливы.
Книги, которые мы обозревали, давно и прочно забыты. Ну кто сейчас стал бы читать «производственные романы» — «Далеко от Москвы», «Сталь и шлак»? А их печатали в серии «Роман-газета» миллионными тиражами.
В Москве ли, далеко ли от Москвы
Страшусь индустриального сюжета.
На этих книгах — замечали вы? —
Как приговор стоит: роман — газета.
Распишут в ярких красках сталь и шлак,
Но разве это краски? Это ж лак!..
К слову сказать, прочитав «Далеко от Москвы», мы сразу вычислили: это же про лагерь! Организация работ, система поощрений — все наше. Вернулись в Москву и узнали, что Ажаев, действительно, не то сидел, не то служил при лагере на Дальнем Востоке.
К «идейно порочной» повести Эммануила Казакевича «Звезда» мы отнеслись с симпатией:
Вопросы чести, совести и долга
Лишь Казакевич ставил иногда.
Боюсь, теперь закатится надолго
Его едва взошедшая звезда:
Он, позабыв, что дважды два — четыре,
С сочувствием писал о дезертире.
Но чаще всего литературные новинки нам не нравились:
Зато звезда над Балтикой горит:
Латышка Саксе написала книгу.
Вполне удался местный колорит:
Читаешь — и как будто едешь в Ригу.
И от своих-то воротит с души,
А тут еще полезли латыши.
«Ехать в Ригу» — старый эвфемизм означающий «блевать». Теперь-то его мало кто знает, а тогда помнили.
Еще один расистский выпад мы сделали, прочитав где-то интервью с «черным Шаляпиным»:
Америка не нравится цветному.
Ну что же, к нам переезжать пора б!
У нас бы вы запели по-иному,
Поль Робсон, сходно купленный арап...
Несколько доброжелательных строчек мы посвятили детской литературе: при этом не удержались и еще раз лягнули лубянских борцов за русские приоритеты:
В поэзии ценю отдел я детский,
Один из самых мирных уголков,
Где уживались по-добрососедски
Маршак, Барто, Чуковский, Михалков —
Его стихи как детство дороги мне.
(Я говорю, конечно, не о гимне.)
Не взяли бы и этих за бока!
Я вижу: притаился Фраерман там,
А уж над ним занесена рука
С голубеньким сентиментальным кантом:
Признайтесь откровенно, Фраерман —
Зачем вы динго вставили в роман?
Исправим дело. Вот чернила, ручка,
И чтоб на вас не вешали собак,
Пишите: «Дикая собака Жучка,
Она же Повесть о любви». Вот так
Материал и свеж, и верно подан —
Собака — наша, автор — верноподдан.
Сколько куплетов получилось всего, я уже не помню. Боюсь, количество не перешло в качество.
Кончалось «Обозрение» октавой:
Но о себе. Закончив институт
Я снова начал курс десятилетки.
Уроки мне на пользу не идут:
Я знай пою, как канарейка в клетке.
Веселые минуты есть и тут,
Но до того минуты эти редки,
Что с нетерпением ученика
Я перемены жду... Пардон — звонка!
Аппетит приходит во время еды. За «Обозрением» последовало продолжение «Истории государства Российского от Гостомысла и до наших дней». У графа А. К. Толстого она начиналась: «Послушайте, ребята, что вам расскажет дед», а у нас — «Послушайте, ребята, что вам расскажет внук»... Внук рассказывал и про Рыцаря Революции:
С бородкой сатанинской,
С наганом на боку
Вельможный пан Дзержинский
С чекою начеку.
И про НЭП:
Разумного немало
Сулил нам этот план.
В кого она стреляла,
Разбойница Каплан!..
И про борьбу с оппозицией тоже было сказано:
Они хотели пленум,
Они хотели съезд,
Но их — под зад коленом!
А многих под арест.