— В сумке? — догадалась Татьяна.
Он еще усомнился на секунду, еще стукнул в окошко ветер, природа давала еще мгновение остановиться… Но нет…
— Слушай, — сказала в кофеварке Татьяна, с любопытством оглядывая его лицо, — а… Ты как себя чувствуешь, кстати? Угу. Скажи, а ты… А-ха… А Саша читал когда-нибудь твой рассказ?
— Какой Саша? — Георгий опасливо осматривался.
— Ну… Саша?
— A-а. Не помню. Читал, кажется. А что?
Она совсем развеселилась, возбужденно потерла крест-накрест плечи.
— Читал, да? Так это ты, значит?.. Значит, вот откуда он взял?… Цветы и аха-остальное? Так вот ты какой! — быстро оглядевшись, она вдруг потянулась, чмокнула Георгия в щеку, подмигнула и, вскочив, стремительно вышла.
"Женюсь!" — отчаянно подумал Георгий.
Сложно шел октябрь, еще сложнее пошел ноябрь. Георгий встречался с Татьяной, спал с Маринкой, Маринка поставила ему на шее засос. "Так тебе и надо!" — сказала она и расплакалась. Георгий еле отоврался от Татьяны, сказав, что ущипнула мифическая пятилетняя племянница — внучка дедушки-замминистра.
Пахло жареным, принюхивался кругом друг-Оприченко, отец которого служил начальником отдела загранкадров министерства почему-то рыбного хозяйства, и это скользкое хозяйство наконец-то, кажется, полностью выразило себя во втором колене.
Лица у людей бывают разные. Красивые и рябоватые, простодушные в веснушках и без, бывают лица хитрые, смазливые и бледные в очках, бывают с вопросом во весь лоб, бывают с толстыми губами и глуповатые от рождения, бывают лица-полуфабрикаты, бывают даже — не поймешь, болванка или лицо? — на таких в шляпных ателье пробуют шляпы. У друга-Оприченко лица не было никакого. Причина простая — не было глаз. Они так скоро семенили со стороны на сторону, им до того не стоялось на месте, что хотелось прибить и, наконец, вглядеться.
Оприченко вынюхивал, опасаясь, что его обойдут вместе с папой из рыбного хозяйства.
Ум Георгия работал все лихорадочней, временами сбиваясь, как в детстве краб, вроде возьмет приманку — и вдруг скользнет в безопасную щель меж двух гигантских блоков волнолома.
Поцеловав Татьяну в первый раз (а потом сразу, скорей, еще раз) и обняв ладонями лицо, как снилось, капюшон пальто упал за спину, и увидев свои руки на ее лице, лицо в чаше своих рук — Георгий едва не потерял сознание. Она, заметив, подалась навстречу, всмотрелась, дробно поводя головой, как говорят "нет-нет!", и, растроганная, прижалась совсем. (И просила впоследствии повторить мимолетное помутнение, сердясь, что это все не то, и не так целует и смотрит, и, значит, ей показалось. "Нет, не показалось, я помню", — перебивала она себя. "Но так ведь бывает один раз, Таня, — неубедительно отвечал Георгий, — зато и помнится…" "Не надо "помнится"! — она сердито прижимала локон за ухо. — Я теперь хочу!"
Съездили к Татьяне на дачу проведать бабушку. Георгий, чертыхаясь, помог завернуть яблони в мешковину у корней от морозов. Подстриг кусты, остервенело отрывая, когда гибкая веточка смородины плашмя ложилась меж лопастей тупого секатора. Съели бабушкин пирог с клубничным вареньем, Георгий понравился бабушке. Походил туда-сюда, ступая твердо, пощупал тесовый подоконник, огладил некрашеную стену, обитую вагонкой.
— Последний раз мы на даче, — грустно сказала Татьяна.
— Да, зима, — откликнулся Георгий.
— Зима, — кивнула Татьяна, — и папа отказался.
— Что-что? — Георгий бросил отколупывать рейку в углу, где проверял, проложен ли рубероид.
— Папа отказался. Это же государственная дача, мы сюда редко ездим, у нас другая есть, в Перхушкове, маленькая, я там больше люблю. А папа теперь любит жесты.
— Ах, другая, — сказал Георгий, покосившись на бабушку.
— Это еще наша с дедом. Танюшка там и выросла, да и не дача, а дом. Приезжайте.
— Да… Ну… А зачем же мы яблони кутали?! — в сердцах зацепился Георгий, — и кусты эти!..
— Так, а люди ж другие приедут, им надо, — торопливо сказала бабушка.
— A-а… Ну да, да. Люди? Угу. На-на-най, на-на-най. Да, жалко, — сказал Георгий.
В детстве Георгий любил, оставшись один, забраться с ногами в ложбину на широкой зеленой тахте, расстелить на коленях книгу, но сначала притащить из кухни блюдце с протертой смородиной, пакет сухарей и, умостившись как следует, отдаться блаженству. Он хрустел сухарями, любимыми с маком, крошки щедро сыпались на страницы, и перед тем, как перевернуть, Г, оша складывал книгу лодочкой, крошки сбегали к корешку, он осторожно подымал ее и струйкой ссыпал прямо в рот, потянув еще напоследок воздуху с мелочевкой.