Иногда жалко было прерываться, тогда, подняв страницу, читал с другой стороны, неудобно загнув голову вправо и затаив дыхание. Потом опять осторожно хрустел, чтоб не сбить напряжения, а еще потом, вздохнув после захватившего отрывка, ссыпал уже крошки с двух листов сразу.
Отчим, в очередной раз обнаружив в книге крошки, говорил нехорошим шепотом:
— Ты знаешь, скатына, скольки стоит та книга? — говорил он, с ненавистью глядя на Георгия водянистыми глазами. — Она стоит бильше, чем ты весь! Шоб еще раз…
Георгий, не дослушав, уходил в свою комнату. Он уже знал, из этой самой книжки, что главное — достоинство. В первый раз страшно было оставить отчиму спину, но заставил себя, и у того на полуслове отнялся язык.
В пику отчиму Георгий предпочитал русскую классику. Брал из районной библиотеки, там на крошки не обращали внимания. Читал бы и украинскую, да раннее презрение к акценту, впитанное с молоком матери, незаметно перешло и на литературу — как на дело второго сорта. Школа выбивалась из сил, выявляя "демократические тенденции в поэзии Леси Украинки" и "созидательный пафос творчества Павло Тычины", с которым все было и так ясно, но учителя настаивали.
От украинского языка Георгия, наконец, в восьмом классе и освободили.
— Вин нэ можэ, тому що в нэго английский, — громко убеждала мама начальника РОНО, которому уже звонили, и тыкала пальцем в Георгия. Георгий морщился от произношения, ходить с мамой в официальное место была мука мученическая. Казалось, все ухмыляются в рукав над деревенским акцентом, а заодно над Георгием, особенно крупные лица, которых само положение обязывало изъясняться по-русски. Что называется, "ноблесс оближ". И Георгий старался вставиться в мамину речь, чтобы показать, что тоже не лыком шиты, а заодно поотстраниться от буйной мамы. Сам Георгий гордился хорошим русским слогом, лишь много позже, в Москве, уразумев, что не такой уже хороший.
— Вы что, с Украины? — спрашивали москвичи с какой-то обидной интонацией при знакомстве.
И Георгий употребил первый курс на беспощадную борьбу с родимыми пятнами украинизмов, по капле выдавливая из себя хохла. И чутко перенимал московское "что ты гва-аришь?", чересчур даже усердствуя на "а", где и не надо.
Отношения с Татьяной быстрыми темпами входили в области, на границе которых порядочные мужчины делают предложение. Впрочем, порядочность нынче все дальше смещается за границу.
— Гоша, они все уехали! — сказала Татьяна в кофейне на Крымской набережной.
— Да ну? — Георгий смачно жевал бутерброд с холодной телятиной.
— Ты рад? — глаза сияли необычно.
— Это здорово, — сказал Георгий, проглатывая кусок. — А кто уехал, Тань?
— Да родители же, псих, а-ха-понимаешь? На три дня! К бабушке на дачу, ну, где мы были!
— М-м! — сказал Георгий, — хорошая дача!
— Да ты не понял! — Татьяна нежно смотрела, как он ест.
— Правда? — Георгий перестал жевать. — А что, решили бороться?
— Ну да! Понимаешь? Подожди, что ты спросил?
— Говорю, будем бороться? — Георгий принялся за следующий бутерброд.
— Фу ты! — Татьяна покраснела. — А-ха… Я хочу, чтобы мы сегодня поехали ко мне и ты у меня остался! — сказала она сердито.
Георгий поперхнулся.
…Когда Таня выскользнула из душа, прямо улыбнулась ему и прошла в спальню, Георгий размышлял насчет того, заложит родителям консьержка или не заложит.
Но когда перебрался из кухни в душ, мысли в голове прекратились. Там застряла только "Моль в пламени" Дали, авторская копия из золота. Ее дружески подарил папе по совету жены Безумный Сальвадор, когда папа работал послом в Испании, объяснила Таня.
Намыливая живот, Георгий усмехнулся символике композиции.
В постели Георгий торопливо отдался игре ощущений, едва соблюдая переходы от бережных к более волнующим ласкам.
— Гоша… Гоша, мне больно! — Татьяна вдруг твердо уперлась руками в плечи. — Я прошу, Гоша… ну пожалуйста! — Она напряглась и инстинктивно отпрянула в сторону. — Гоша, почему?.. Почему ты так грубо?
— А? — Георгий едва разжал сцепленные зубы, задыхаясь, приподнялся и, нависнув, поглядел на нее первый раз.
Татьяна, закусив губу, смотрела со страхом, в глазах стояли слезы.
Георгий, неприятно поджав губы, вздохнул и сбился рядом на простыню.
— А как же ты думала? — спросил он трезво.
— Я… Я не знаю, Гоша… Откуда же я знаю? Ну. не обижайся, — в глазах стояли слезы. — Я сама не понимаю! Ну что ты? Ну? — она протянула руку, — я ведь правда… Мне так хотелось с тобой. Я же не виновата? Ну, это же не самое главное, а?