Георгий хмуро молчал, она судорожно гладила его по плечам. "Заложит. Заложит как пить дать", — думал он.
Наутро, созерцая виноватые хлопоты на кухне и получив поджаренный хлебец из тостера "Панасоник", решил простить:
— Тань! Да ладно тебе, — сказал он, — не переживай. Ну, подумаешь, в самом деле — бывает. Неприятно, конечно. Ну, иди ко мне, — он с сожалением отложил тост на блюдечко.
Самого испугало в груди звериное упорство, с каким напролом вчера двинулся к цели. Так можно испугать Таню насовсем.
Теперь Георгий походил на придирчивого ваятеля, который ходит в раздумье вокруг любимого детища. Ему и нужно бы добавить деталь, да боязно неосторожным движением вдруг повредить или как-нибудь нарушить мир, который расчетливо и бессонно выстроил умом и трудом. И каким-то еще будет результат последнего движения — заранее не видно. Помешать выезду может все. Невозможно назвать такой предмет, который ни при каких обстоятельствах помешать не способен. Пабашкин, например, насыщался в метро, где-то в районе "Сходненской", сырыми сосисками из портфеля, когда вдруг над ухом разразилась бабушка — из тех, что носят коричневые нейлоновые пальто на металлических кнопках. Она сначала угрюмо молчала, наблюдая, как Пабашкин ловко, без помощи рук, пускает по боку целлофан, а потом внезапно громко высказалась, что "жрать научились, хамы, а как оно все достается — не воевали, а как место уступить — так их нету"… Пабашкин вскочил, роняя сосиски, а на следующий день ему засветили после обеда строгим выговором "за неуважительное отношение к ветеранам революции". С утра он до того по-крестьянски опешил в деканате — откуда узнали, что как-то не сообразил отрицать инцидент. Старуха же, судя по интеллигентному выражению лица, к революции едва ли имела даже косвенное отношение. Хотя, конечно, как знать.
Но страшнее всего боялись милиции. "Всо должно быть взаимно, — учил Арсланбек, — твоя милиция бережет тебя, а ты берегись ее, понял, красивчик?"
Никаким калачом нельзя было заманить студента института пожаловаться в милицию, когда только что напротив РОВД выхватили кошелек, сорвали шапку и еще дали в глаз.
— Глаз заживет, слушай, а милиция — это на всю жизнь, — завершал урок Арсланбек."
И правда, кому пристанет охота на распределении выбирать факты — ты ли украл кошелек, у тебя ли украли.
Техникой жизни без фактов молча овладел друг-Оприченко. Когда подошло распределение, о нем совершенно не знали — что сказать. Как-то даже неловко: хоть пьянка бы одна или стипендия Ленинская. Поразились — и отправили в Мавританию, где он, говорят, прославился искусством макраме.
Татьяну тянуло на мансарду так же, как в обратную сторону тянуло Георгия — к настоящим квартирам в домах с свежими мемориальными досками. Адское совпадение.
— Гоша, это экзотика! — говорила она, — какая прелесть! — запрыгивая и раскладываясь на широкой тахте, на которой — хоть вдоль, хоть поперек.
Найми Георгий обыкновенную комнату "от жильцов" — и ему грозило соболезнование. Комнатка нечаянно возбуждала бы сочувствие в коренном московском сердце Татьяны, закаленном столбовыми выкриками "Сниму!!!"
Но мансарда! Своеобычной кровельной географией, чудаковатым богемно-дачным духом плюс лестница — она с порога уничтожала оттенок вынужденности, да и все, кажется, прочие нюансы чувств, кроме щекотного желания бесноваться.
Георгий благодарил судьбу и Григоряна, Наталиного соседа, который единственный из Наталиных друзей сказал в те внезапные дни Георгию:
— Н-ну? — произнес он сначала вместо "здравствуй".
Потом выслушал, раскачивая головой, и постановил:
— Она подлец. И мать — подлец. Мать ей сказала: может, не будем брать мальчика с улицы? Подлый подлец. А ты забудь. А мне звони.
Григорян доводился Гюльбеки-ханум племянником, но, правда, далеким до невероятности.
Татьяна любила с толком взобраться во второй этаж, весь состоящий из гигантского мольберта, установившегося тут еще до XX съезда партии, и на обратном пути, усевшись на лестнице, сверху вниз поговорить.
— Гоша, это чудо! Здесь именно должны жить а-ха-коно-патые, как ты, — сказала Татьяна.
— Да? Это, значит, для рыжих? — Георгий воткнул в розетку электрический чайник. — А другие где же? Все эти… — Георгий показал руками, как если бы резко затянул на шее галстук.
— Плебеи? — подсказала Татьяна. — Ну да, ты ж патриций, — и, заложив руки за голову, разлеглась по лестнице. — Закипело? Ну-ну.
В последнее время легко раздражалась по пустякам. Он ошарашенно осмотрел ее всю и вдруг нечаянно залюбовался, врасплох застигнутый живописной грацией фигуры, распластанной по лестнице, окружностью рук — от плеч под голову, черными волосами на деревянных ступенях, линией тесно сдвинутых ног… Георгий сглотнул.