— Да нет, ты пойми, — гораздо тише и не о том сказал он. Я бы никогда не стал говорить тебе, если бы не видел, — он стронулся с места, — ну… что ты другая… Не как они. Понимаешь? — он стоял у основания лестницы. — Ведь страшно подумать, Тань, эти Шамили, Оприченки… Ты знаешь Оприченко? Ну, я рассказывал… И они будут управлять моей страной. ("Ой! — сказала Таня). — Да, — Георгий не слышал, — Шамиль мне рассказывал сон, как он сидит за пультом и жмет клавиши, нажмет одну — народ бежит влево, нажмет другую — вправо. Страна чудес. Ладно, чай будешь?
— Гоша… Это, конечно, пафос, — Татьяна снова села. — Ты что, не хотел бы иметь все, что имеют они? Ну? Ну, а к чему тогда?
— Но ты же! опомнился Георгий. — Ты же имеешь, и однако…
— Я-а? — Татьяна замерла. — Я имею? — она всем телом повернулась и, распрямив спину, окатила его сухим взглядом. — Я имею ноль! — высоким голосом сказала она. — Ты что-то напутал. Мои родители — да, они кое-что а-ха-имеют! А я… — она походила на птицу, грозно расширившую крылья.
— Какая разница? — вставил Георгий.
— Вот как? Во-от как? — Татьяна встала в рост, он, смешавшись, смотрел издалека снизу вверх. — Ловко! Да это они все своим горбом, и а-ха-здоровьем, между прочим, понял? И, между прочим, раздавливая совесть, о которой ты тут трепал, вот так, — она бахнула ладонь о ладонь и растерла. Георгий моргнул. — Ты что думаешь, они а-ха-хуже тебя видят, что творится? Да только… А я — я! — еще даже не знаю, где этот горб а-ха-находится… Ловко! — она упала обратно на ступеньки, будто в ногах кончился запал. — Запом-ни, — сказала она спокойнее, уронив руки на колени, — у меня ничего нет. Ни-че-го, Гоша.
— Ты на что намекаешь? — попробовал, оскорбившись, прийти в себя Георгий. — Что я, вроде, значит, из-за…
— Дурак! Ну что, что? Ну что ты меня мучаешь? — в голосе вдруг возникли слезы. — Ну что ты все заводишь — система, система! Неужели других тем со мной нету? Неужели ты ничего не понимаешь? Дурак! — выкрикнула она в последний раз и вдруг расплакалась, уронив лицо в ладони.
Георгий смотрел в совершенном недоумении. Потом разом ринулся как-то в сторону, просеменил обратно, плечи Татьяны горько вздрагивали. Он забежал сбоку, со стороны перил. "Тань, ты чего?" — испуганно пробубнил он, лестница мешала.
Она вскинула заплаканное, с огромными кругами под глазами лицо, глаза из зеленых сделались темными и глубокими, поглотив коричневое пятнышко у зрачка. Отрывисто прихватила сквозь перила ладонями его голову и проговорила сквозь слезы:
— Эх ты, ну что ты, все у тебя будет, ну что ты волнуешься? Глупый! Лишь бы… — она по-детски всхлипнула. — Все будет, понимаешь? У меня ж ведьмин глазок, — она улыбнулась сквозь слезы.
Георгий растроганно кивал, потом мотал головой, в том смысле, что глазка теперь нету, но — лишь бы говорила, лишь бы говорила, и совсем не умел понять — о чем она, и что такое у него будет.
Георгий любил Москву любовью провинциала — инфантильно и безнадежно. Ему хотелось владеть — а Москва позволяла лишь любоваться. Бывает, конечно, уступит по-женски телом заезжему нуворишу, а душой — не-ет, не ждите. И как заставить, на какие хитрости пуститься — бог весть, хитрым Москва не верит.
Но бывает — почует в человеке родственную кровь — шумную, да умную и отходчивую внутри — и распахнет вдруг стены самых-самых своих заветных домов, и на тебе — готов москвич, и как это получилось — ищи ответу!
Последние дни беспокойно гудело на душе: что — неясно, неприятно, провал, и Георгий после занятий шел в город — освежиться.
Георгий шел по Остоженке до кругляша метро, что на бывшем Чертолье, сворачивал налево на Гоголевский, мимо "Пончиков", шаркал взглядом по костлявому особняку Васьки Сталина, конституцией похожему на обзорную вышку при войсковом стрельбище и спасательную станцию города Геленджика одновременно; "дипломат" мешал — хотелось брести, всунув обе руки поглубже в карманы; пересекал Калининский, и на Суворовском, миновав Домжур, садился на скамейку против дома, в котором хотелось жить. Глубокие лоджии с колоннами под самой крышей, посаженные на мозаичный поясок, стянувший верх здания, с уютными креслами, шкафчиками, кое-где бельем на просушку — овевали теплом семьи, куда вторгался немного и дачный мотив, и ему, годы бездомному в Москве, сладко было вздыматься мыслью к этим вольготным балконам, обманываясь грядущей возможностью поселиться так же, с тем же медлительным и широким московским комфортом, с запахом деревянного кабинета. Кто упрекнет нашего героя в дерзости? Только не человек, проживший в столице лучшие весны без дому.