— Все, Таня, — твердо сказал Саша и вздохнул.
— Ну и что?
— A-а… то есть… й-я просто…
— То есть, к чему ты это? Мне — про Гогу? Гадости? А?
— Умр… а… то есть я…
— Еще говорил кому-нибудь? — быстро спросила Татьяна.
— Н-н… н-нет…
— Ну-ну?
— Ну, к-кроме Полина… — Саша не узнавал Татьяну.
— А еще? Ну, говори! Кому? — голос настойчиво зазвенел. — Я все равно а-ха-узна…
Сашулька отвел трубку от уха, поглядел в кружок, оттуда мяукали повелительные нотки, прислонился к стенке кабины. Трубка, раскачиваясь, сухо застукала о железо…
Георгий открыл дверь и, восхищенно отпрянув, зажмурил, потом по очереди открыл один, следом другой глаз. Татьяна стояла живым триумфом — в черном, с тающими снежинками пальто, — и они тут же на глазах, превращались в слезки, переливаясь и подрагивая в матовом ворсе шерсти. Белый шарф, пропущенный под капюшон, подчеркнуто обегал шею и снова кособоко ложился спереди на лиф неестественным белым крестом с загнутой на плечо лапой — он так держаться не мог.
Татьяна немного выждала.
Георгий театрально развел руки в стороны, потом схватился за сердце, тут она, наконец, вошла, взяла его руки и с силой опустила.
— Подонок! — сказала она. — Я все знаю! Про а-ха-за-четку, про твой рассказ, и остальное, — сказала она, озираясь. — Как ты мог? Я не хочу иметь ничего а-ха-общего с человеком, способным на низкие поступки.
— Да, — сказал Георгий, отступая.
— Как ты мог так расчетливо топить невинных людей… И Сашульку этого, господи, а-ха-несчастного, — она наконец, вспомнила, где зеркало,’ подошла, осмотрела там с ног до головы, принялась с сожаленьем разбирать шарф.
— Сашульку? — удивился Георгий.
— А что ты так удивляешься? Аккуратней нужно, — она расстегнула пуговицы, повела плечами, Георгий подскочил снять пальто. — Не трогай меня! — сказала она, поправляя прическу, пока Георгий вешал пальто, провела ладонью по рукавам блузы, расправляя морщинки. — Аккуратней. Сашулька твой — он же видел, как ты шептался с этим… Ну, парторг…
— Хериков?
— Кажется. Это что, кличка?
— Нет, правда. Кофе будешь?
— Кофе? Хм. Только потому, что ах-а-холодно. В последний раз. Мерзость…
— Угу, — .Георгий снял с полки джезву, дунул в нее изо всей силы.
— Так вот ты, оказывается, какой на самом деле, — Татьяна пила кофе, круто подогнув мизинчик.
Георгий с странной неприязнью глядел сейчас на этот мизинчик.
— Ты будешь учить меня морали? — спросил он грубовато.
— Это низко, низко и гнусно — то, что ты сделал… фух, горячо.
Держалось нелепое ощущение, что говорят о разном, но на одном языке. Или наоборот: на разных языках — об одном и том же.
— Жаль, — сказала Татьяна. — Очень жаль. Конфет нет?
— Да, подлость, — сказал Георгий, — но у меня не было другого выхода. Нету конфет.
— У подлости не бывает выходов… м-м… — Татьяна неуверенно взглянула на него, сомневаясь в афоризме. — М-да. И зачем ты а-ха-Сашульку-то этого убогого?
— Тьфу, да он-то при чем? Я же перехватил их… Ты знаешь, что я перехватил их у деканата? Они хотели… Я не-дорассчитал, понимаешь?
Георгий, немного волнуясь, рассказал, что они хотели. Татьяна слушала с возрастающим блеском в глазах, как тогда, у реки. Декорации менялись, словно в сказке, и шелестели очень приятно.
— И что ты? — сюжет захватил ее.
— Я предложил ему… — Георгий остановился.
"Чуть не влип, блин", — подумал он.
— Ну?
— В общем… Да какая разница, Тань? Я не могу тебе сказать.
— Ах, вот как! — Татьяна вскочила, обогнула столик, круто склонилась над ним.
— Я не могу, Таня, — опередил он. — Ну, это не мой секрет. Я обещал…
— Ты, значит, не веришь мне? — перебила она. — Мало того, что ты а-ха-безнравственный подлец, ты еще и не веришь мне?! Тогда…
— Ладно, устало сказал Георгий, — я предложил ему Маринку.
— Ка?.. Ка-аго?
— Ну, Маринку шамилевскую… Никулину.
Татьяна осела рядом, блеск в глазах сменился.
— Ах, эту, — слабо сказала она. — Шлюшку… А-ха… А как это предложил, Гоша? — она приблизила лицо, шепот чувственно дрогнул. Смесь гнева с кокетством, любопытства с нежданной эротикой, наслоившись, вдруг так поразила Георгия, что он отшатнулся и зорко оглядел разом всю. Словно рухнула плотина, застившая горизонт. Она мгновенно поняла оплошность, мгновенно поняла его взгляд, налившийся внезапным холодом, и рука бессознательно — спасительным броском — хлестнула Георгия по щеке.