Такой уничтожающей власти над собой он не испытывал никогда, ни разу в жизни. И не подозревал в самых дерзких институтских мечтах, что такая — существует.
— Да я… — сжавшись прошептал Георгий, — ей-богу, — с каждым словом он чувствовал, что уменьшается в размерах, — я чистосердечно… конечно, что ж… — дикий страх шел от отсутствия всякого представления — что ему грозит, в голове прыгали какие-то произвольные статьи Уголовного кодекса, Сибирь, ме-мера пресечения, — он вспомнил верный термин, и забила беспомощная дрожь — перед накатом слепой лязгающей силы, уйти от которой — нельзя и пытаться…
— Краски-краски, где твоя улыбка? — вдруг промурлыкал Хурцилава, смахнул рисунок, принялся набрасывать новый эскиз — на этот раз голым пальцем.
Картинка стола, рисующего на нем Хурцилавы — запрыгала в негатив и обратно. "Это не Хурцилава. Почему он Хурцилава? — несуразно подумал Георгий, — Хурцилавы бывают грузины", — он ощутил, как напотела под ним дерматиновая плоскость стула и подавленно следил за гробовым кантом ногтя. Он с беспощадной ясностью видел, что судьба его и самая жизнь зависят от этого грубого куска роговины. Темное делание броситься и поцеловать эту руку — лишь бы простил, лишь бы выпустил — взметнулось вдруг из непрошеных глубин организма. Он перевел полные влаги глаза на лицо человека, и тут смутно знакомым, ветерком давнего сна, повеяло в комнате. Но только в том сне он находился по другую сторону стола, а весь человек напротив зависел там наоборот от'его, Георгиева, пальца…
— Тухто!
Георгий вскинулся. Хурцилава рисовал. Знакомая перебежка, дверь распахнулась.
— Увести!..…..коротко сказал Хурцилава.
Георгий забито поднялся, сложил для чего-то руки сзади и пошел, приволакивая ноги.
А город шумел свою всегдашнюю жизнь, и ничто не покачнулось в городе, и никто не обернулся на Георгия: грохоча, шел под горку 26-й трамвай, на углу давали сосиски из диетической столовой, напротив — у магазина "Обувь" — швартовалась за женскими сапогами очередь из женщин в прекрасных сапогах.
Всем нутром Георгий угадал: жизнь сломалась. Впереди ее нет.
А город все так же безоглядно летел навстречу будущему, каждый занимал в полете свою ячейку или креслице, и только Георгий ощутил всей душой, что выжат отсюда, что объем времени и пространства, отведенный ему Городом по приезде — катастрофически сжимается. Георгий задыхался, а этот город верил в слезы искренние и простые, а таким слезам не верил, и в этом была своя, ускользнувшая от Георгия, правда.
Надолго запомнился Георгию разразившийся день. Вернее, день не запомнился совсем. Лишь с утра лавиной нараставшее ощущение беспомощности, прицельный камнепад, переломивший крепкий стерженек самоуважения. Острое сознанье ничтожества, пронзив, оставило позади мертвую трубообразную полосу — от головы до пят. И трезвый отчет: на этот раз — кончено. На сей раз — выхода не сыскать. Рвануться вон из удушающих обстоятельств — ни вверх, ни вниз, ни в сторону — некуда. Кругом Москва, с которой начинается Родина. Москва, для которой мы еще найдем лучшие слова, читатель.
— Не мохай, — сказал Шамиль вечером, едва переступив порог. — Где ты лазишь, бля, с утра ищу. Дед же его терпеть не может, папашку, те повезло, я договорился. На той неделе дед — у ректора. И поедешь в свою зашуганную Корею, я деду сказал, по-человечески, чтобы пятна не осталось — надо послать. Ему это — два пальца обмочить, бля, страна чудес…
— Спасибо, Шамик, — вяло ответил Георгий.
Поздно вечером, в бессмысленной, опустевшей мансарде он вглядывался в себя — и мало-помалу лицо разрасталось, совпадая то с ласковым Барановичем, то приплюсовывался Бэбэ, обрастало подробностями, проглянул дядя Женя — с глазами Уткина, и египтянин ректор; затесался нежданно справа отец Татьяны и сверху дед Шамиля с окладистой бородою Маркса, вновь Хурцилава и даже Эльвирка — все те, люди по другую сторону стола, — куда стремился все четыре года учебы, жаждал изо всей силы… И все это был теперь он — с той стороны, вот и оказался лицом к лицу, как странно…
Со смешанным чувством неприязни и удивления, придирчиво разглядывал он себя — блестящего будущего. Каким рисовался маме, отчиму, первокурснику Середе. Чтобы наступило: по небрежному мановению его пальца — шлеп! Еще движение — шлеп! И нету Георгия.
Никто не знает, о чем раздумывал Середа, уехав наутро в Черкассы. Но только близкие в Черкассах — не узнавали Гошу.
Его совсем не задело известие о том, как референт Шамилева деда ездил к ректору, после чего в ректорат вызывали ''скорую" (новости преданно доносил по телефону живучий Сашулька). И что его звезда, звезда Георгия Середы, вновь взвилась на небосклоне института. Взвилась куда как выше против прежнего. Потому что замять такое, такую историю, знал институт, в силах не каждый.