— Она не должна видеть меня таким, пробарометр он. — Таким жирным и в день ее тридцатидвухлетия.
В это утро Фрэнку пришлось есть завтрак самому, как, впрочем, и в последующие утра.
Две (или это было три?) недели спустя, Фрэнк проснулся и снова обнаружил, что на нем по-прежнему не было мух.
"На этом парне-Фрэнке нет мух", — подумал он. Но, к его удивлению, множество мух оказалось на его жене, которая все еще лежала на кухонном полу.
— Я не могу отведать хлеба и всего прочего, когда она лежит тут рядом, — подумал он вслух, записывая то, что говорил. — Я должен отнести ее в родной дом, где ее с радостью воспримут.
Он сложил ее в небольшой мешок (так как она была всего четыре фута три дюйма ростом) и направился к ее законному дому. Фрэнк постучал в дверь дома матери своей жены. Она открыла дверь.
— Я принес Мариан домой, миссис Сазерскилл (он никогда не мог называть ее мамой), — он открыл мешок и положил Мариан на ступеньках перед дверью.
— Мне не нужны все эти мухи в моем доме, — закрычала миссис Сазерскилл (которая была помешана на чистоте в своем доме), захлопывая дверь.
— Она могла бы по крайней мере предложить мне чашечку чая, — подумал Фрэнк, взваливая проблему обратно на свои плети.
Араминта Дитч смиялась всегда. Она смиялась то над одним, то на другим. Она всегда смиялась. Миногие люди смотрели на нее и говорили: "Почему эта Араминта Дитч постоянно смиется?" Они никак не могли понятиять, почему это она вообще постоянно смиялась: "Надеюсь, она смиется вовсе не надо мной, говорили некоторые лютики. — Я конечно надеюсь, что Араминта Дитч смеет не надо мной".
Однажды Араминта поднялась со своей двухбалльной постели, семенясь как обычно своим безумственным смехом, по которому люди могли судить о ее состоянии.
— Хи-хи-хи, — смиялась она все время, спускаясь к завтраку.
— Хи-хи-хи, — коготала она над утробными газетами.
— Хи-хи-хи, — продлежала Араминта в антобусе по дороге на заботу.
Это озадавило пассажей и кондоктора в равной степени. "Почему эта дура смиется все время?" — поинтересовался пожизненный пассаджордж, который постоядно ездил по этому фаршруту и поэтому имел браво знать.
— Бьюсь об заклад, никто не знает, почему я все время снуюсь, — сказала Араминта себе, лично сама себе. — Они бы ужасно хотели знать, почему я всегда так смиюсь сама с собой, лично сама с собой. Бьюсь об заклад, некоторые люди действительно хотели бы это знать. — Она была права. Конечно, многие бы хотели.
У Араминты Дитч был приятель, который никак не мог понять всю эту шутку. "Главное, она пока счастлива", — говорил он. Он был хороший человек. "Умоляю, скажи мне, Араминта, почему это ты всегда готова смеяться. Да, я на самом теле беспокоюсь иногда, когда твой смех вызывает такое горе и замечательств’о в моей семье и у взрослых". В ответ на подобные выступленумы Араминта смиялась еще больше, иногда чуть ли не до историки. "Хи-хи-хи!" — кричала она, будто ей овладел сам двавол.
— Эта Араминта Дитч должна прегадить весь свой смех, она определенно должна преградить его. Я сойду с ума, если она не прекрасит смеяться, — это был кромкий голос ее хорошей сосежки, миссис Крэмсби, которая жила в доме рядом и присматривала за кочками, пока Араминта была на работе. — Приходится смотреть за ними очень внимательно, когда она на работе, и здесь не над чем смеяться.
Вся улица началась беспокоиться по поводу Араминтиного смеха. Почему? Разве она не смехалась и не жила здесь традцать лет, постоянно смеясь — хи! хи! — и раздражая их? Они начали устраивать сообразия, чтобы придумать, что можно сделать — в конце концов они ведь должны были жить с ней, не так ли? Это были те люди, кому всегда приходилось постоянно слышать ее везумный смех. На одном из таких собратий они лешили призвать на помощь прижателя Араминты, которого звали Ричард (иногда Ричард Трезвый, но это уже другая истерия). "Ну, я не знаю, дорогие друзья", — сказал Ричард, который ненавидел их всех. Это было на втором собразии!
Явно, что надо было что-то сделать — и срочно! Слаба Араминты стала распространяться по всей стороне, люди разного общественного положения начали проявлять к ней некоторое вынимание.
— Что мочу я сделать, чтобы подавить это веселье, которое постепенис доводит меня до пьянства. Разве я часто не говорил ей, не умолял перестать, не угрызал, пытаясь обмануть жестью, спрахивая, прося Араминту перекрасить этот смех. Я уже дошел до прадела. У меня нет никаких следств, — сказал Ричард.
Люди с улицы зашептали в знак согласия, действительно, что он мог сделать. Он делал все, что маг. "Мы попросим приходского священника, — сказала миссис Крэмбси. — Скорее всего он-то сможет изгноить это из нее?" Люди согласились: "Конечно, священник уж сможет это сделать, если кто-либо может вообще". Священник улыбался легкой смешной улыбкой, пока добрые люти обнимали ему свою пробелу. Когда они закончили свою речь, он величаво поднялся из своего инваличного чресла и сказал громко и отчетливо: "Что вы конкретно имеете в виду?" Люди вздохнули и медленно начали сноса объяснять ему ужасную ситуацию со смехом Араминты.